Лев Пирогов - Хочу быть бедным (сборник) Страница 12

Последнее «но», о котором даже как-то неудобно и говорить. Избрав для своих стихотворений строгую силлабо-тоническую форму, Емелин часто бывает неряшлив: жертвует эргономикой стиха ради метра, – небрежность, конечно же, для «литературного» поэта непростительная. Пока я не слышал авторского чтения-воя, скрадывающего погрешности, пока не видел завороженно внимающих поэту слушателей, мне это казалось существенным. Теперь – нет. На Саламин мы пойдем.

Всеволод Емелин – поэт в высшей степени национальный. В этом его главное преступление, поскольку по нашим просвещенным временам национальность бывает одна – «погромщик». Все, кто не погромщики, – не националисты. Граждане своего тела.

Емелинский национализм на первый взгляд парадоксально, а на самом деле очень логично прорастает из ставшей главным национальным развлечением ностальгии по утраченному раю советской юности. На обложке его книги тонущий кораблик, это ни что иное, как терпящий бедствие Ковчег Спасения. Именно Ковчегом, последним оплотом истинной веры представлялась Россия автору мессианской доктрины о «Москве – Третьем Риме». Православие является наиболее эсхатологичным из христианских вероучений и потому наиболее близким духу ранней христианской Церкви. Эсхатологизмом русского сознания объясняется и пресловутая неустроенность русского быта («мы создали великую культуру без великой цивилизации»). То, что принято считать русским разгильдяйством, на деле есть русская аскеза: именно архетипическое ощущение временности и зыбкости земного бытия позволило русским стать столь малочувствительными к страданию и выстоять в столь страшной войне вопреки подтвержденной многочисленными европейскими примерами исторической логике.

Католичество с его чрезмерной заинтересованностью мирскими делами и особенно протестантизм, положивший начало тотальной секуляризации Запада, представлялись православному сознанию не просто как отход от Предания и традиции, но во вполне эсхатологическом духе – как погружение во мрак, начало царства Антихриста. Поэтому русское мессианство стало «мессианством стояния», «оплота», «последнего рубежа», в пику мессианству горизонтальной экспансии, как у католиков и особенно у протестантов.

Поскольку эсхатологизм порождает исторический, то есть временной пессимизм, русская идея связана не со временем, но с пространством. Поля, холмы, перелески – все это является неутилитарной, сакральной ценностью, оторванность человека от «почвы», от «места» воспринимается русскими как трагедия. Отсюда русская «кондовость», привязанность к традиции, невосприимчивость к инновациям и, как следствие, малая способность к эволюционному развитию. Отсюда же русская «бунташность»: излишки накопленного, но нереализованного исторического опыта стравливались через революцию (а если назрела революция, значит, народилось и очередное поколение готовых стать ее жертвами пассионариев).

Заметим, однако, что именно эволюционное, поступательное развитие ведёт к энтропии: тенденция, доведённая до логического предела, оборачивается собственной противоположностью. Эволюция либеральной идеи Свободы и Разума привела нас к торжеству неолиберализма – наиболее тоталитарной из всех реализованных в истории моделей общественного устройства. Революционный же путь предполагает периодическое возвращение (революцию) тенденции к некому исходному состоянию: революция – это обнуление исторической памяти.

В последней связи любопытна точка зрения на русскую революцию автора «Заката Европы» Освальда Шпенглера, запатентовавшего понятие «исторического изоморфозиса». Шпенглер считал, что внедрение в России (прежде всего – Романовыми) органично чуждых ей европейских форм жизни было попыткой привить больной черенок к здоровому дереву. Следовательно, русская революция была объективным ответом (пожалуй, даже чересчур «симметричным») на культурный геноцид и оккупацию, а вовсе не следованием западным революционным традициям XVII и XVIII веков.

Кстати, на Западе потенциалу либеральной революции противостояли идеи «Консервативной революции» в широком спектре – от Жозефа де Мэстра до Муссолини; к числу её современных практиков принадлежат и излюбленные герои Всеволода Емелина – скинхеды, а скинхеды, как известно, бывают и «красные». Советский патриотизм обладал тем же набором признаков, что и патриотизм национально-православный: избранность (за железным занавесом земли нет), соборность (новая историческая общность – советский народ), фетишизация пространства (за Волгой – земли нет) плюс его одушевление (целина, стук колес, матушка-Волга, метро и высотки). Даже серость и убожество советского быта оказались в исторической ретроспективе повторением православной аскезы: тотальная экономия помогала советскому человеку – покорителю космоса в неравной борьбе против земного адища западной масскультуры.

Как видим, расстояние между советским имперским интернационализмом и махровым русским национализмом типа «бей всех, Родина разберёт, где свои» короче воробьиного носа. В связи с чем все книжки Всеволода Емелина надо бы из магазинов изъять, а их автора из церкви выгнать и подвергнуть закрытому товарищескому суду в Саратове.

Вы, кстати, слышали что-нибудь о советской орбитальной космической станции «Алмаз»? Такая была и даже летала в пилотируемом режиме. Для защиты от остального мира на ней была установлена автоматическая пушка – не лазерная, а обычная, с пороховыми патронами в латунных гильзах. Чуть ли даже ни с надписью «по врагу», выведенной от руки прозрачной медсестричкой Марусей. Юмор, конечно, но у меня действительно разрывается сердце, когда я об этом думаю.

Опиум для никого

Не религия, а революция – вот опиум для народа.

Хотя в книге Марины Латышевой «Женщины-террористки» говорится об истории, а не об актуальной, так сказать, практике терроризма, её информационный повод более чем очевиден. Захват «Норд-Оста», взрывы в Москве и смертницы в паранджах. Сегодня любое высказывание на эту тему так или иначе ложится на весы «борьбы с международным терроризмом». На ту или иную их чашу. Конструкция весов представляется мне более интересной, чем устройство очередной возложенной на них гирьки, поэтому речь у нас пойдет в основном не о книге.

Средства массовой информации стараются убедить обывателей в том, что террористы (конечно, «международные» – ведь «у преступника нет национальности» несмотря на то, что «патриотизм есть последнее прибежище негодяя») – это аффектированные своей исторической неудачей дикари – варвары, пытающиеся идти наперекор прогрессу. Это не совсем так.

Из книги журналистки Марины Латышевой, в частности, можно узнать, что вдохновительница крупнейшей германской террористической организации «Фракция Красной армии» Ульрика Майнхоф была потомком известного поэта-романтика Фридриха Гельдерлина. А её сподвижница Гудрун Эннслин – прямым потомком самого Гегеля. Что это – случайность, наследственная перверсия, вырождение?.. Напротив.

Начнём с того, что терроризм – изобретение отнюдь не «международное». Это, если угодно, неотъемлемый механизм того самого «прогресса», культ которого насаждался и продолжает насаждаться на Западе.

Почему многие наши улицы до сих пор носят имена Софьи Перовской и Ивана Каляева? Потому что – «безумство храбрых». Потому что их средства были ужасны, но цель – свята. Что же это за цель? Изменение общественного устройства? Далеко не только. Как писал Арнольд Тойнби, «важнейшим принципом жизни является то, что для того, чтобы достигнуть какой-то определенной цели, следует стремиться не к самой этой цели, но к чему-то ещё более возвышенному, находящемуся за пределами данной цели». А стало быть, истинной целью всякого «преобразователя», будь то революционер, террорист или реформатор, является его вера.

Вопреки расхожему мнению, фанатизм – это прерогатива интеллектуалов, а не удел «тёмных масс». Народ идёт за пастырями, если чувствует в них фанатизм истинной, нестилизованной веры. В этом один из секретов успеха коренных исторических преобразований. Не адепты московской старины, а неистовый Пётр и его «немцы» проявили пассионарную энергетику непреклонного реформаторства. Не тёмное крестьянское большинство, а красные комиссары – адепты «великого учения» – оказались фанатиками, способными всколыхнуть волну Гражданской войны.

Вера превыше опыта. Например, крестьяне 20-х предупреждали тех же комиссаров, пропагандистов коллективизации, что «чужая скотинка» останется неухоженной. Великое учение с негодованием отвергло эти предрассудки мелкобуржуазного обыденного сознания. И что же?..

Возникает вопрос: что позволяет фанатикам пересилить инерцию опыта? Почему фигура борца за идею оказывается в наших глазах более значимой, чем обыденность, взывающая к «позорному благоразумью»? Ответ прост. Все инициаторы революционных переворотов соблазняют обывателя мифом исторического «ускорения», приближающего установление золотого века истории.