Александр Проханов - Свой – чужой Страница 12

Так вот конкретный пример любви всенародной, всесолдатской тогда к Г. К. Жукову – это было первое имя, которое я услышал от отца и дядьев. Все говорили о Маршале, как о непререкаемом авторитете. И за этим стояла не какая-то боязнь, а просто огромная любовь. Это только в народе может быть огромная любовь к каким-то именам. И это не бывает просто так.

Опала Г. К. Жукова в сталинские и хрущевские времена – и она даже стала на пользу ему, вот в чем дело! Со временем он приобрел ореол такой героической фигуры. Вот сегодня Мерцалов там или Волкогонов, которые тоже особо не жалуют Г. К. Жукова, твердят, что были страшные потери. Но ведь война-то какая была! Схватка была не на жизнь, а на смерть. Планировалось ведь не только уничтожение русского народа, но и всего славянского мира. Как же в такой борьбе обойтись без жертв? Если и были жертвы, то не потому что Г. К. Жуков хотел себе славы победы. Необходимость была такая, и жертвы были неизбежными. А я знаю, когда он приехал тогда на Прохоровское поле, ведь он такой разнос устроил Мерецкову за то, что было положено столько людей… Это действительно грандиозное сражение было.

Что меня привлекает в образе Г. К. Жукова и почему я в какой-то степени поломал конкурс на Смоленскую площадь? Потому что нельзя было ставить памятник Г. К. Жукову на

Смоленской площади. Это было бы полным пренебрежением его имени. Единственное достойное место, где памятнику стоять, – это Красная площадь. Как спасителю России напротив памятника другим спасителям России– Минину и Пожарскому. И потом это, быть может, было бы единственным оправданием смысла всего нашего времени – то, что на Красной площади мы славим имя всенародно любимого маршала. Смысл этот не в мавзолее и не в кладбище у кремлевской стены. Ведь если следовать традиции наших предков, всегда в городах русских Красная площадь украшалась или храмами, или памятниками, или часовнями в честь каких-либо событий и славных побед. А в нашей истории самая главная победа – это победа над немецким фашизмом.

Не люблю говорить о трудностях, но постановление правительства вышло очень расплывчатое: «на одной из площадей». Я показывал на градостроительном совете проект свой на Красной площади. Он был одобрен. Лужков также одобрил. Патриарх сказал, что будет поддерживать эту идею на любом уровне. Я знаю, что и президент был за то, чтобы поставить памятник на Красной площади. Непонятно, как после единодушия главных людей вышло такое расплывчатое постановление правительства. Что за этим стоит? Боязнь кого и чего? Ведь имя Г.К. Жукова является выражением нашей победы, ведь каждый, кто увидит этот памятник на Красной площади, сразу представит Парад Победы и маршала, его принимающего. А я другого и не хотел, ничего не выдумывал. Я хотел вот тот легендарный снимок запечатлеть в бронзе, образ, который отложился в сознании народном и уже ассоциируется у каждого, – вот маршал! Г.К. Жуков принимает парад на белом коне. Это был апофеоз победы, я думаю, и его личной биографии.

Разумеется, я не привык так просто сдаваться. Я сделаю модель, потому что никто пока мне не отказывал. Но и никто не заключал договор со мной – ни мэрия, никто. Хотя для меня это не просто по материальным затратам, тем не менее я к концу сентября завершу модель уже в натуральную величину. И хотел бы просто сказать тем, кто одобрил проект, – я свои обязательства выполнил. Теперь очередь за вами.

А.П. Я верю в твою звезду, твою победность. Когда к тебе ехал, я видел на фронтоне Моссовета золотую сияющую геральдику. Георгий Победоносец, тобой изваянный, стал уже по существу гербом столицы, и, наконец, Москва получила тот образ, ту пластику иконообразную, милую, родную русскому сердцу образность, в которой православный человек и мыслил свою победу и своего великого святого Георгия. Пусть будет так.

1993

Александр Баркашов: «СЛАВА РОССИИ!»

Александр Проханов: Два истекших года представляются мне как бы целостным, законченным периодом: политическим, духовным, может быть, даже духовно-религиозным. Особенно четко видно, когда это время оборвалось: там, на набережной Москва-реки, этим пожаром, этой бойней.

И я, как писатель, как романист, ощущал, что сама русская история пишет какой-то роман. Через мою редакцию проходили удивительные люди, развивались их характеры, внутренние отношения. Эти отношения превращались в дружбу, конфликты, вражду, потом опять люди сходились. Через наш патриотический мир или собор проходили военные, священники, политики, художники, писатели. И вся череда событий свивалась в какой-то жгут, в какую-то фабулу, в какой-то увлекательно-страшный, мистический роман, который должен был иметь свой фокус и свою развязку. И я ожидал ее, повторяю, не как политик, а как интуитивист. Я ожидал, что этот роман должен был окончиться трагически: кровью, бедой, стоицизмом, каким-то взрывом светоносной энергии.

И в сентябрьско-октябрьские дни, когда я был закручен в газетный процесс и в политику, во встречи и интриги, в борьбу, мне не удавалось до конца схватить, понять эти события в Доме Советов. И наша там встреча, мимолетная, как в тумане, когда я вошел в комнату и вы сидели, усталый, после бессонной ночи, и мимолетные встречи с Ачаловым, с Руцким, с нашими друзьями-политиками, со Стерлиговым, со шпионами, с диверсантами – все это до сих пор для меня какой-то неразгаданный, нераспутанный ком.

И мне очень важно узнать от вас, как действовали, как жили, как ощущали себя в этих лабиринтах «Белого дома» и ваше движение, и вы лично. Что вы оттуда вынесли, как вы понимали этот процесс?

Александр Баркашов: События, которые у нас происходят, безусловно, носят метафизический характер. Стараться примериться к ним, оценить с точки зрения политической выгоды почти бессмысленно. Многие, к сожалению, до сих пор этого не поняли и пытаются делать политические расчеты, прогнозы – все для того, чтобы вовремя занять ту или иную сторону и не прогадать. И вот уже время показало, что те, кто руководствовался этим политическим расчетом, по большому счету проиграли. А те, кто руководствовался именно интуитивным чувством, как мне кажется, политически выиграли, хотя, быть может, к этому и не стремились. И тот жгут, о котором вы сказали, сплетался не из политического расчета. Я тогда тоже со многими общался. Со Стерлиговым достаточно близко работал и с другими…

И вот поиски политических альянсов приносили удовлетворение. Было внутреннее чувство, не только у меня, но и у моих соратников, что некая историческая мистерия происходит в России, и нужно искать друзей, стратегических союзников именно в том мистическом духе, которым пронизывалось это событие.

В «Белый дом» мы пришли, конечно, не из политического расчета. Просто были конкретные люди, с которыми у нас сложились дружеские отношения, которые приблизительно так же принимали эту ситуацию и пытались в ней участвовать, чтобы дать свое направление развитию событий. Помню ваши слова, вы тогда сказали за столом, когда сидели у Ачалова: «Это еще не наш праздник, не наш бой». Да, это был еще не наш бой, нам бы он, скажем, окончательной политической победы не принес. Но мы должны были попытаться повлиять на события так, чтобы рано или поздно пришел наш черед, наш час, наше время. У нас был свой взгляд, свои намерения, которые, может быть, отличались от намерений других. Но мы не могли не участвовать, именно поэтому и пришли в «Белый дом». В принципе мы могли уйти, поступить как-то по-другому даже в последний момент, но, понимая, что происходит мистическое событие, остались там до конца. Если же говорить о политической подоплеке, мы тоже предчувствовали развязку. Но ведь она, с одной стороны, развязка предыдущего этапа, а с другой – завязка этапа нового. Так ведь?

Еще в марте, когда у меня брали интервью всякие московские мозгомольцы: «А как вы отнесетесь?..», «На чьей стороне вы будете?» – мы тогда уже сказали, что будем на стороне тех, кто поднимает вопрос о целостности государства, отстаивании национальных интересов, вопросы русского народа. Поскольку это сделал Верховный Совет, конкретно Хасбулатов, который открыто заявил о проблемах русского народа, тот же Руцкой, мы, конечно, встали на их сторону. Мы сказали, что наша поддержка будет любой: от моральной до физической. Ну а потом лично я очень уважаю генерала Ачалова, у нас достаточно тесные дружеские отношения, уважаю его как русского человека, как генерала, как человека принципиального.

А.П. Какое у вас самое сильное душевное переживание во время всех этих событий?

А.Б. Знаете, их было два. Первое – 3 октября, когда люди прорвались к «Белому дому». Ведь во время всего этого противостояния с 21 сентября, когда парламент объявил себя защитником интересов народа, государственности, противником тех, кто его разваливает, он естественно хотел привлечь на свою сторону большие массы людей. Психология масс уже в принципе воспринимала идею государственности, национальных интересов. И вот 3 октября эти люди пришли. Я оценил их количество в 100 тысяч. Потом, разговаривая с иностранными журналистами, у которых глаз больше наметан, узнал, что пришли 500 тысяч человек. Вы видели сами: это были не люмпены, как нам внушали, а цвет Москвы, в основном молодежь от 17 до 25 и зрелые мужчины от 35 лет и старше. Светлые, чистые лица, искаженные, конечно, немного эмоциями и азартом борьбы, но, повторяю, это был цвет Москвы. Рабочие, офицеры – все те, кто составляют основу государства.