Виктор Тростников - Быть русскими – наша судьба Страница 12

Эта соловьёвская антропология, выраженная с той предельной простотой и ясностью, которые свойственны гениям, даёт нам ключ к пониманию новейшей истории. Трагедия капитализма, в своей метафизической сущности представляющего собой цифрократию, власть цифры, состоит в том, что он отменяет одновременно все три чувства, делающие человека человеком, и превращает его в «comsuming animal» – потребляющее животное. Бог, как вседержитель мира, был отозван ещё протестантизмом, оставившим Его существовать лишь в «человеческом сердце», а нынешняя постпротестантская цивилизация Запада вообще избегает упоминать Его имя, всячески открещиваясь от своего христианского прошлого, так что святынь в ней больше нет. Чувство людской солидарности, без которого невозможно сострадание, заменено при капитализме стремлением к достигаемому любой ценой личному успеху, ибо в самой основе капитализма лежит конкуренция. Наконец, чувство стыда уничтожено «сексуальной революцией» 1960‑х годов, и теперь в области половых отношений дозволяется не только всё делать, но и говорить о делаемом и хвалиться им. Даже прозорливые старшие славянофилы, первыми заметившие симитомы одичания Европы, не могли себе представить, что оно дойдёт до такой скотской степени. Как видим, расчеловечивание человека шло в порядке, обратном тому, в котором выстроил свои признаки вида хомо сапиенс Соловьёв: первый удар был нанесён по Богу, потом перешли к состраданию и наконец добрались до стыда. Такая последовательность, конечно, не случайна, ибо на благоговении перед высшим, на страхе Божьем держались и остальные два. Когда в душе не остаётся ничего святого, с ней можно делать что угодно.

Россия же, хотя и была втянута в апостасийный процесс, не хотела расставаться со своим религиозным чувством. Но что ей было делать – ведь против науки не попрёшь, а наука объяснила, что понятие Бога возникло от людского невежества и от страха перед грозными явлениями природы, которые приписывались активности могучих духов. Оставалось одно: дать Богу отставку, а своё религиозное чувство, чтобы оно не усыхало, направить на что‑то другое, высокое и благородное. Но что годилось на роль этого нового предмета благоговейного почитания? Это‑то и подсказал Карл Маркс: то возвышенное, чему надо отдать жар своего сердца и ради чего стоит жить, перенося все трудности и преодолевая все препятствия, а если понадобится, за это и умереть, – счастливое будущее человечества. Не утративший способности к самопожертвованию русский народ, которому была ещё знакома радость любви к ближним, живо откликнулся на такую подсказку и ожил. Теперь, когда, пусть суррогатный, объект благоговейного к нему отношения был найден, он расправил свои богатырские плечи и стал непобедимым. Идея лучезарного будущего всего человечества была фактически возвращением к религии, уже существовавшей две с лишним тысячи лет тому назад, – к платоновскому «Благу», увенчавшему его пирамиду сущего. А на платонизме эллинская цивилизация продержалась не менее двух веков, когда в языческий пантеон греческих божков уже никто из серьёзных людей не верил, и эти боги сделались просто литературными персонажами. Только у Платона «благо» было чистой абстракцией, а в марксизме оно связывалось с исторической конкретностью – с грядущими поколениями людского рода.

Сегодня русскую революцию оценивают у нас по‑разному, в основном резко отрицательно, хотя есть ещё старики, которые помнят о революционном энтузиазме, о бескорыстии и искренности борцов за рабочее дело и с грустью говорят, что сейчас таких людей уже нет и все думают только о себе. Не правы и те и другие. Оценочные суждения о Великой Русской революции вообще бессмысленны, как бессмысленны они по отношению к землетрясению. Это такое же объективное явление, которое произошло потому, что должно было произойти. Если магма разогревается от ядерных процессов, в ней происходящих, она неизбежно начинает клокотать и сотрясать земную кору, ибо её внутренняя энергия ищет выхода. То же происходило и с русским народом в начале двадцатого века, только выхода здесь искало религиозное чувство, у которого наука отняла Бога. Но если нет прежнего Бога, нужен новый, и пусть им будет счастье наших потомков. «Что он Гекубе, что ему Гекуба?» – может возникнуть тут вопрос – неужели вправду этой полуграмотной трудовой массе было какое‑то дело до потомков, которых она никогда не увидит? Вправду! И смеяться над этим – кощунство. Не иронизировать надо над русским парнишкой, который «пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», а восхищаться им и низко поклониться его праху (он, конечно же, погиб на войне, как погибают на ней все идеалисты). Объективно обманутый и, значит, отдавший свою жизнь напрасно, субъективно он испытал то же высочайшее чувство реализованной жертвенной любви, которое испытывали первые христиане, отдавая жизнь за Распятого. Ведь парнишка не знал, что Маркс – лже‑Христос, – откуда ему было это знать? Так неужели можно подумать, что всемилостивый Господь не простит ему этого незнания и не примет его в Свои вечные селения? Ведь это Он сказал нам: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя» (Иоанн 15, 13).

Вопреки распространённому заблуждению, русская революция была не отменой религии, а сменой религий. Большевиками двигала ненависть не к Богу, а к христианству, ибо оно было конкурентом предложенной ими другой веры. Недаром со всех могил они сбивали кресты. И недаром в начале тридцатых взялись строить своё главное культовое сооружение – Дворец Советов – именно на месте снесённого ими главного культового сооружения русских христиан – храма Христа Спасителя. Никакое другое место им не подходило.

То, что наш народ поверил в такую чушь, как построение для грядущих поколений земного рая через освобождение трудящихся от эксплуатации посредством мировой революции, конечно, ужасно. Но давайте выделим из этой фразы слово «поверил». Оно показывает, что в начале двадцатого столетия мы были ещё способны верить, и не просто, а идти за свою веру на смерть! Так что же, это плохо? Или всё‑таки хорошо? Что перевешивает – «чушь» или «поверил»?

Природа той силы, которая вызвала грандиозный тектонический сдвиг, называемый Русской революцией, лучше всего отражена в художественной литературе тех лет, и она единодушно свидетельствует об искренности этого «поверил». Особенно ярко эта искренность показана в произведениях Андрея Платонова. Это очень своеобразный, даже, можно сказать, уникальный писатель, умеющий подвергать своих героев какому‑то таинственному воздействию, после которого подсознательное, руководящее их поступками, выходит в ясное сознание, и они в своих странных корявых фразах сами выдают глубинную мотивацию своего поведения, так что психологу не остаётся никакой работы. Кратко о Платонове можно сказать так: это почти единственный писатель, у которого метафизика становится физикой.

Послушаем отрывок из «Котлована».

«Прушевский отнял голову от досок и подумал. Вдалеке светилась электричеством ночная постройка завода. Но Прушевский знал, что там нет ничего, кроме мёртвого строительного материала и усталых, не думающих людей. Вот он выдумал единственный общепролетарский дом вместо старого города, где и посейчас живут люди дворовым огороженным способом, через год весь местный пролетариат выйдет из мелкоимущественного города и займёт для жизни монументальный новый дом. Через десять или двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей земли. Прушевский мог бы уже теперь предвидеть, какое произведение статической механики в смысле искусства и целесообразности следует поместить в центре мира, но не мог предчувствовать устройства души поселенцев общего дома среди этой равнины и тем более вообразить жителей будущей башни посреди всемирной земли. Какое будет тогда тело у юности и от какой волнующей силы начнёт биться сердце и думать ум?»

Подумайте: и тут башня – прямо как у древних вавилонян. Но сходство только внешнее, у нас случай принципиально другой. Те начали её возведение из гордыни, строили её для себя. Мы же задумали построить её для трудящихся всего мира, и двигала нами не гордыня, а любовь, которую материализм литттил привычного объекта, и она, распираемая изнутри, нашла себе новый объект в лице этих неведомых трудящихся.

Однако далеко не все в России начала двадцатого века были готовы приносить жертвы на алтарь будущего земного рая для пролетариев. И как была неизбежной революция, так стала неизбежной и Гражданская война.

Глава 6Первые пробуксовки марксизма

«Социалистическая революция, о необходимости которой твердили большевики, совершилась!» – сказал Ленин 25 октября 1917 года – в день, который вошёл в историю как дата величайшего события двадцатого века.