Владимир Федоров - Бойцы моей земли: встречи и раздумья Страница 12

Много лет назад я впервые увидел Ефима Пермитина, плотного жизнерадостного человека в зеленой охотничьей куртке. Потом нам довелось работать вместе в редколлегии российского литературного еженедельника. Ефим Николаевич многих заражал юношеской энергией, увлекал потоком самых разнообразных и всегда заманчивых идей. Его громкий и страстный голос будоражил даже самых медлительных. Сквозь всю жизнь пронес этот писатель–патриот большую любовь к родному Алтаю, к великой советской России.

У Ефима Пермитина была широкая, общительная натура. Его интересовало все на свете. Среди его друзей были люди самых разных профессий: и писатель Михаил Шолохов, и замечательный исследователь Арктики Иван Папанин, и автор знаменитой книги «Крестьяне о писателях» Андриан Топоров, бывший учитель алтайской коммуны «Майское утро», где родился космонавт‑2…

Советские и зарубежные читатели помнят и любят творчество Ефима Пермитина, начиная с повести «Когти» и романа «Капкан» и кончая размашистыми, многоцвет–ными эпопеями «Горные орлы» и «Жизнь Алексея Рокотова».

«Есть писатели, которые изображают в своих произведениях по преимуществу то, что хорошо «отстоялось» во времени… — писал в своей книге «Советский характер» Михаил Шкерин. — Одна из особенностей художнического дарования Ефима Пермитина состоит в том, что он черпает материал для своего творчества из текущей жизни, верно угадывая тенденции ее развития. В русской классике эта особенность более, чем другим, была присуща Тургеневу… В этом смысле талант Пермитина близок к тургеневскому. Повесть «Когти», эпопея «Горные орлы», роман «Ручьи весенние» создавались, так сказать, по ходу жизни… «Ручьи весенние» дают картину наступления на целину в 1954–1955 годах».

Пермитин смело лепил сильные, волевые характеры своих земляков, не боялся показать их исканий, ошибок, противоречий роста. Он ненавидел все мелкое, низменное. Зоркими глазами до самого своего последнего часа он вглядывался в душу народную, был ее певцом. «Счастье — это ожидание счастья», — сказала одна из героинь «Первой любви» и «Поэмы о лесах». Всю жизнь Ефим Николаевич жил в этом большом ожидании.

Через многие крутые увалы провел он любимого своего героя Алешу Рокотова, образ в большой степени автобиографичный. Умудренный отец Алексея еще в начале пути наставлял сына: «И через не могу — моги, когда грянет даже и неподсильное испытание…» В эпилоге Пермитин говорит: «Читатели нередко ждут от авторов счастливых концов в повестях и романах. Но жизненный путь героев не всегда усыпан розами. Да и трескучие финальные фейерверки иной раз не только не будят мыслей, но не трогают и сердца людей, тем самым успокаивая, усыпляя их совесть… Важно, что Алексей Рокотов и «через не могу — смог», что он выстоял, не утратил веры в светлое начало жизни».

Тот, кто хорошо знает жизнь и творческий путь Пермитина, отнюдь не усыпанные розами, может смело о нем сказать: «Этот правдолюб–сибиряк и «через не могу — смог». Нельзя не согласиться с автором предисловия к заключительной части трилогии Петром Проскуриным, одним из учеников алтайского самородка: «Ефим Пермитин — писатель глубоко народный, и в его книгах всегда присутствует внутреннее тепло, подводное течение мысли. И сам Ефим Пермитин, и его книги — верные свидетельства того, что потенциальные возможности духовного расцвета народа и самовыражение этого расцвета — безграничны…»

Внезапная смерть Ефима Пермитина собрала у его гроба в Центральном доме литераторов его читателей, его друзей и учеников. В почетный караул становятся земляки–сибиряки, московские писатели.

Герман Нагаев рассказывал мне полушепотом, как с десяток лет назад он прочел сборник поэм «Белая роща» Василия Федорова и позвонил Ефиму Николаевичу.

— Сибиряк? — обрадовался Пермитин. — Крепкие вещи, говоришь? Сегодня же почитаю…

А теперь взволнованный Василий Федоров говорил прощальное слово, вспоминал, как еще сельским пареньком восторженно прочел пермитинский «Капкан», прекрасный учебник классовой ненависти. Писатель и охотник Ефим Пермитин страстно любил сибирскую природу, был ее верным защитником. В его любви не было элементов созерцательности. Уж таков его непоседливый, боевитый характер.

Читаю дарственную надпись Ефима Пермитина на романе «Первая любовь»: «Надеюсь, добрый замах разовьете в удар…» В удар! Милый, неугомонный охотник… Он был охотником в самом широком, самом благородном смысле этого слова. Он был охотником до жизни. Он жадно любил жизнь.

КНИГОЛЮБ

Об Анатолии Тарасенкове еще в юности я слышал, что это очень строгий литературный критик. Говорят, когда он сурово покритиковал молодого Алексея Недогонова, тот поклялся, что Тарасенков еще напишет о нем хорошо. И упорным трудом добился своего: Анатолий Кузьмич тепло отозвался о поэме «Флаг над сельсоветом», лучшей вещи безвременно ушедшего из жизни талантливого поэта.

Досталось от Тарасенкова и Галине Николаевой с Евгением Габриловичем за упрощение образов в киносценарии «Возвращение Василия Бортникова», написанного по роману «Жатва»: «Операция, которой подверглась при экранизации «Жатва», не без активного участия и попустительства автора романа, — печальный пример приглаживания и смягчения «грубого материала жизни». Суровый критик сказал правду в глаза киносценаристу П. Фурманскому, исказившему, «сгладившему» в сценарии правдивую повесть Э. Казакевича «Звезда», ныне покойному, способному поэту Владимиру Замятину, иногда оказывавшемуся в плену «сочной» безвкусицы. Многие писатели побаивались Тарасенкова.

Еще в армии я получил от Анатолия Кузьмича, тогда заместителя главного редактора журнала «Знамя» корректное письмо: «Цикл Ваших стихов передал мне Михаил Васильевич Исаковский. Мы в редакции журнала «Знамя» прочли Ваши стихи, познакомили с ними поэтов Долматовского и Асеева. Общее наше мнение такое: у Вас есть способности, Вам следует продолжать работу над стихами, но пока те вещи, которые Вы прислали для большого литературного журнала, еще слабоваты…»

Следом прилетела весточка от Михаила Исаковского: «…Вчера получил письмо от А. Тарасенкова из редакции журнала «Знамя». Он мне пишет, что Ваши стихи отправил обратно. Я очень сожалею, что так получилось: я как–то не додумался до того, что посылать в «Знамя» Ваши стихи мне не следовало. Там несколько иные вкусы, в частности, у того же Тарасенкова. Я не знаю, что Вам ответила редакция «Знамени», но полагаю, все же не то, что следует…»

Это письмо очень характерно для деликатного, чуткого к молодым Исаковского, но, по–моему, Анатолий Тарасенков мне ответил именно то, «что следует». А тогда маститый московский критик, безусловно, показался мне сухим, черствым человеком.

Каково же было мое удивление, когда несколько лет спустя вместо колючего ниспровергателя с традиционной «критической дубинкой» я встретил мягкого, улыбчивого человека с желтым портфелем, набитым новыми и старыми книгами. Анатолий Кузьмич был страстный книголюб. Он обладал редкой библиотекой, где были собраны почти все поэтические сборники, вышедшие в России от Антиоха Кантемира до Якова Шведова.

— Я в юности тоже писал стихи, — признался мне как–то Тарасенков. — Вы знаете, Володя, один мой старый друг подумал, что ваш «Белгород» написал я. Мол, тряхнул стариной… Только под псевдонимом. Еле его разубедил!..

Однажды Анатолий Кузьмич предложил мне перевести пьесу в стихах известного туркменского драматурга Гусейна Мухтарова. Я долго не соглашался, но в конце концов уступил. И теперь ему благодарен. Очевидно, без работы над переводом мухтаровской стихотворной пьесы я бы не смог написать и свою драматическую поэму «Ливень».

Перечитываю письма, присланные Анатолием Тарасенковым мне в Харьков, и вижу его то улыбчивого, то грустного, прикованного к душной квартире тяжелой болезнью.

«…Спасибо за «Крутогорье». Я поэму прочел еще раньше — в июле. Она значительно окрепла, улучшилась. Шлю и Вам скромный подарочек в ответ… Работайте хорошо и энергично!..

Я живу плохо, в марте у меня был второй инфаркт. Я теперь обинвалидился. Нигде не работаю и не смогу впредь работать. Сижу дома, порчу бумагу. Когда будете в Москве — обязательно навестите меня… жду»…

Его «скромный подарочек» мне очень понравился: это была тоненькая книжка в издательстве «Знание» о творчестве Михаила Исаковского.

«…Рад, что вы работаете упорно. Секретарство тоже пойдет на пользу. Здоровье же берегите как следует. Нет вещи важнее. Я уж убедился в этом! Горько!

У меня есть просьба: не согласитесь ли Вы поискать мне некоторые старые сборники русских стихов, вышедшие на Украине?..»

Даже тяжело больной, он не мог забыть своей страсти к книгам, продолжал расширять свою огромную библиотеку. А болезнь и не думала отпускать его из цепких объятий.