Николай Страхов - Заметки летописца Страница 12

Таково вообще значеніе поэтовъ, а изъ новыхъ поэтовъ всѣхъ народовъ едва ли есть другой болѣе чистый поэтъ, чѣмъ Пушкинъ.

Но приступимъ къ дѣлу. Въ чемъ обвиняютъ Пушкина? Говорятъ, что онъ назвалъ народъ безсмысленнымъ. Посмотримъ, гдѣ и какъ. Это мѣсто находится въ стихахъ, гдѣ поэтъ говоритъ о славѣ. Поэтъ задумывается надъ глубокимъ, таинственнымъ смысломъ славы. Вотъ эти удивительные стихи:

Да, слава въ прихотяхъ вольна.Какъ огненный языкъ, онаПо избраннымъ главамъ летаетъ;Съ одной сегодня исчезаетъ,И на другой уже видна.За новизной бѣжать смиренноНародъ безсмысленный привыкъ,Но намъ ужь то чело священно,Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ.

Поэтъ находитъ, что слава причудлива, загадочна; она, подобно огненному языку, вдругъ исчезнетъ съ одной головы, вдругъ вспыхнетъ на другой; народъ, т. е. толпа, множество, масса, бѣжитъ за новизной, сегодня поклоняется одному, завтра другому; онъ не даетъ себѣ отчета въ своихъ симпатіяхъ, онъ безсмысленно, какъ стихія, покоряется имъ; онъ непостояненъ, измѣнчивъ и, прославляя новыхъ идоловъ, забываетъ старыхъ.

Но мы, однако же, знаемъ, что люди, на которыхъ намъ указываетъ слава — избранныя головы; но мы не должны безсмысленно увлекаться новымъ; но избранники славы для поэта, для историка, для мыслящаго человѣка имѣютъ не мимолетное значеніе; они, какъ сказано дальше въ стихахъ, властвуютъ надъ нашими душами. Словомъ, какъ ни прихотлива слава,

Но намъ ужь то чело священно,Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ.

Само собою разумѣется, что подъ славою здѣсь понимается добрая слава, благоговѣніе, удивленіе, прославленіе. у

По нашему, это прекрасныя мысли.

Если народъ здѣсь названъ безсмысленнымъ, то вѣдь тутъ же названо священнымъ то чело, на которомъ онъ видитъ славу. Возможно ли не понимать, что въ этомъ противорѣчіи и выражается вопросъ, дума поэта?

Есть, однакожъ, люди, которые этого не понимаютъ; въ нимъ-то и принадлежатъ г. Орестъ Миллеръ и г. Костомаровъ, Пушкинъ вотъ задумывается надъ таинственными источниками симпатій человѣчества, надъ глубокимъ значеніемъ избранниковъ славы; но г. Костомаровъ надъ этимъ не задумывается. Г. Костомаровъ, вѣроятно, готовъ по пальцамъ объяснить, какъ и на чемъ опирается слава, откуда происходятъ симпатіи человѣчества въ тѣмъ и другимъ лицамъ. Г. Костомаровъ такъ хорошо это знаетъ, — что причисляетъ даже къ своимъ обязанностямъ заниматься разбиваніемъ народныхъ кумировъ. Чтожъ? Съ Богомъ! пускай себѣ упражняется, если ему рукъ своихъ не жалко. Мы же предпочтемъ вмѣстѣ съ Пушкинымъ вдумываться въ смыслъ народныхъ кумировъ; мы не погонимся за новой мудростію;

За новизной бѣжать смиренноНародъ безсмысленный привыкъ,Но намъ ужь то чело священно,Надъ коимъ вспыхнулъ сей языкъ.

Перейдемъ теперь въ другому обвиненію. Дѣло идетъ объ истинѣ. Пушкинъ задумался надъ тѣмъ значеніемъ, которое можетъ имѣть для людей истина. Все стихотвореніе, изъ котораго мы приводимъ отрывки, имѣетъ эпиграфомъ знаменитый вопросъ: что есть истина? вопросъ, нѣкогда сдѣланный Пилатомъ. Свою думу поэтъ выразилъ въ слѣдующихъ стихахъ:

Да будетъ проклятъ правды свѣтъ,Когда посредственности хладной,Завистливой, къ соблазну жадной,Онъ угождаетъ праздно! Нѣтъ,Тьмы низкихъ истинъ мнѣ дорожеНасъ возвышающій обманъ.

Вотъ полная мысль поэта. Возможно ли не повторять съ полнымъ сочувствіемъ этихъ энергическихъ стиховъ? Г. Костомаровъ находитъ эти стихи пошлыми. Нужно достигнуть до значительной степени пошлости пониманія, для того, чтобы не видать настоящаго смысла этихъ стиховъ и понять ихъ именно въ пошломъ смыслѣ.

Бываютъ ли случаи, когда правда производитъ зло, когда она угождаетъ посредственности, когда льститъ зависти и порождаетъ соблазнъ? Бываютъ, и такіе случаи проклинаетъ поэтъ. Бываетъ ли обманъ, который насъ возвышаетъ? Бываетъ, и такой обманъ поэту дороже тьмы низкихъ истинъ.

Любопытно бы знать, въ какой степени пошлости понялъ г. Костомаровъ слово обманъ? Пушкинъ подъ обманомъ могъ вообще разумѣть здѣсь такія явленія, какъ, напримѣръ, искусство, которое, по замѣчанію Аристотеля, истиннѣе, чѣмъ дѣйствительность. Къ частности же, тутъ дѣло идетъ именно о томъ обманѣ, который называется народнымъ миѳомъ. Относительно Наполеона составился миѳъ, что онъ въ Яффѣ, когда солдаты были поражены чумою, навѣстилъ госпиталь и пожималъ руку больнымъ для ихъ ободренія. Бурьеннъ въ своихъ запискахъ отрицаетъ это „сказаніе“ (такъ это названо у Пушкина), именно утверждаетъ, что Бонапарте не прикоснулся ни къ одному изъ зачумленныхъ.

Вотъ въ этой-то истинѣ я не нашелъ никакой особенной сласти Пушкинъ. Онъ предпочелъ ей сказаніе, героическую черту, созданную благороднымъ энтузіазмомъ къ Наполеону и показывающую, какими глазами смотрѣлъ на него народъ. Г. Костомаровъ расходится съ Пушкинымъ; ему болѣе нравится истина, чѣмъ сказаніе, и онъ называетъ пошлостію сожалѣніе поэта о томъ, что оказался ложью такой прекрасный, возвышающій насъ разсказъ. Г. Костомаровъ даже, вѣроятно, не замѣтилъ этого сожалѣнія, онъ, кажется, полагаетъ самымъ пошлымъ образомъ, что Пушкинъ предпочитаетъ обманъ истинѣ. Между тѣмъ у Пушкина поэту, произносящему выписанные нами стихи объ истинѣ, другъ отвѣчаетъ:

Утѣшься!..

Утѣшься, читатель. Было бы очень горько, если бы нашъ Пушкинъ писалъ пошлые стихи. Но этой низкой истины, какъ она ни дорога г. Костомарову, не существуетъ. Нашъ поэтъ высокъ и чистъ умомъ. Онъ понималъ, какъ часто знаніе людей и свѣта приводитъ къ сомнѣнію, въ соблазну, къ невѣрію въ добро, какъ много есть такъ называемыхъ истинъ, которыя приходятся по вкусу посредственности, зависти, пошлости. Онъ зналъ, что нѣтъ ничего истиннѣе и дороже, какъ вѣра въ добро, что самое глубокое знаніе жизни заключается въ умѣньи цѣнить и понимать высокое, прекрасное, героическое.

Эпоха, 1864, Іюнь

Свалка авторитетовъ

Въ Голосѣ (№ 171) г-жа Евгенія Туръ сдѣлала слѣдующій отзывъ о книгѣ Ренана (Vie de Iesus):

«Мы считаемъ книгу Ренана книгою, неимѣющею особыхъ достоинствъ, и незаслуживающею того шума, который она надѣлала при своемъ появленіи. По нашему мнѣнію, это очень посредственный романъ, и ничуть не ученая книга. Богъ вѣсть, для какой цѣли она написана и какой цѣли она достигла. Успѣхъ ея, главнымъ образомъ, состоитъ въ томъ, что ее раскупили нарасхватъ. Но и за это авторъ долженъ быть благодаренъ не поразительнымъ достоинствамъ своего произведенія, а безтактности и нерасчетливости своихъ враговъ».

Въ этомъ строгомъ отзывѣ невольно останавливаютъ на себѣ вниманіе слова: Богъ вѣсть, для какой цѣли она написана и какой цѣли она достигла.

Г-жа Евгенія Туръ, очевидно, намекаетъ, что книга Ренана произвела вредное дѣйствіе, безъ сомнѣнія въ томъ смыслѣ, что она едва ли разъяснила истину, а скорѣе пожалуй, затемнила ее. Охотно можно согласиться съ этимъ.

Мы никакъ не думаемъ, однако же, чтобы Ренанъ былъ не правъ именно въ томъ, въ чемъ считаетъ его неправымъ г-жа Евгенія Туръ. Скорѣе мы держимся противнаго мнѣнія. Если книга Ренана написана безъ всякой предвзятой мысли, безъ преднамѣренной задачи — угодить извѣстному направленію, то можно навѣрное сказать, что она никому неугодитъ. Вотъ откуда мы объясняемъ себѣ и неудовольствіе г-жи Евгеніи Туръ.

Не нужно особенной проницательности для того, чтобы предсказать, что вообще все, что пишетъ Ренанъ, всѣ его взгляды и пріемы не придутся у насъ по вкусу никому, ни нашимъ отсталымъ, ни нашимъ передовымъ.

Передъ нами уже есть факты. Читатели, конечно, прочли въ прошлой книжкѣ «Эпохи» статью Ренана о высшемъ обученіи во Франціи. Эта самая статья напечатана въ журналѣ «Заграничный Вѣ стникъ» (№ 4).

Въ краткомъ предисловіи редакція объявляетъ, что, какъ часто случаюсь съ этимъ замѣчательнымъ писателемъ, и въ этой статьѣ встрѣчаемъ поразительно вѣрныя мысли рядомъ съ самыми странными парадоксами. Затѣмъ редакція снабдила статью многочисленными примѣчаніями, въ которыхъ старается опровергнуть эти странные парадоксы.

Изъ опроверженій укажемъ на два особенно выдающіяся. Одно относится къ Вольтеру, другое къ Маколею.

Ренанъ упомянулъ о маломъ научномъ значеніи Вольтера. Объ этомъ маломъ значеніи читатели могутъ найти не мало свидѣтельствъ; объ немъ говоритъ даже Гейне, который, не смотря на все свое легкомысліе, невольно бросаетъ свои граціозныя кривлянья, свою иронію и напыщенность, какъ скоро дѣло зайдетъ о величіи нѣмецкой науки. Тутъ онъ почти искрененъ. Тѣмъ не менѣе, «Заграничный Вѣстникъ» счелъ нужнымъ заступиться за Вольтера. Ренанъ говоритъ о Вольтерѣ: онъ не понималъ ни Библіи, ни Гомера, ни греческаго искусства, ни древнихъ религій, ни христіанства, ни среднихъ вѣковъ. Въ области мысли онъ не многому можетъ научитъ. Онъ былъ внѣ традицій высшей; отъ него не вышло никакого дѣйствительно плодотворнаго ряда изысканій и трудовъ. Вольтеръ не образовалъ школу. Я вижу, что идетъ отъ Декарта, отъ Ньютона, отъ Канта, отъ Нибура, отъ Гумбольдтовъ; но не вижу ничего, что бы шло отъ Вольтера.