Найджел Кауторн - Замурованная. 24 года в аду Страница 13

Неделя-другая, и сыщики попросту махнули рукой на Элизабет Фрицль. А когда ей исполнилось девятнадцать, то ее исчезновение и вовсе перестало быть проблемой полиции. «В полиции с этим можно столкнуться сплошь и рядом. Все мы понимаем, что ребенок в какой-то момент все равно покидает дом, – объяснил главный следователь Франц Польцер. – А к тому же ей уже девятнадцать. Полиция Австрии не может разыскивать пропавших людей после того, как им исполнится девятнадцать. Гражданин Австрии волен отправиться в любую точку планеты, если ему захочется».

Планируя заключение Элизабет, Фрицль был чертовски педантичен. Все отмечали в нем его высокую организованность, и те, с кем ему приходилось работать, давали ему самые высокие оценки. У него были деловые отношения с Антоном Графом, их соседом по летней гостинице, которую Фрицль держали в горах, – Граф сдавал ему землю внаем. «Он был надежен. Если он давал слово, вы могли рассчитывать на него. Если он брал у вас инструменты и говорил, что вернет их через два дня, через два дня они были снова у вас. Он говорил – и он делал. На него всегда можно было положиться».

И все же иногда Графу нелегко давалось общение с Фрицлем. «Он был несгибаем и совершенно невосприимчив. Вы могли быть больны, что-то могло случиться, его это не волновало... Было установленное правило – и точка».

Антон Граф виделся с Фрицлем каждое лето и знал Элизабет, когда та была еще маленькой. И когда она «пропала», Фрицль, несомненно, не мог не рассказать Графу о случившемся. «Однажды он пришел к нам в старое здание и сказал: „Лиззи больше не придет домой. Она спуталась с какой-то сектой и исчезла“».

Письма, которые писала Элизабет в заточении, лишний раз укрепляли всех во мнении, что она угодила в лапы безумных религиозных фанатиков, и предотвращали все дальнейшие расспросы. «Чуть позже он рассказал нам, что получил от нее письмо, – рассказывал Граф. – В нем говорилось, что искать ее бесполезно. Она с головой ушла в сектантство и была там так счастлива, что домой возвращаться не собиралась». Фрицль излагал все настолько правдоподобно, что ни у кого не возникло и тени сомнения в его словах.

Другие знакомые – например, приятель Фрицля, заместитель мэра Лазберга Леопольд Штутц – также пересказывали историю о том, как Элизабет – или Лизель, как звал ее отец, – сбежала к сектантам. «Когда мы спрашивали его о Лизель, он отвечал, что ее разыскивает Интерпол, сказал Штутц. – Он говорил, что так волновался за нее, что даже ходил к гадалке, чтобы узнать, что с ней стряслось».

Никто больше ни о чем его не расспрашивал, никто ничего не проверял. Своей легендой Фрицль ввел в заблуждение даже некоторых ее школьных друзей. «Я помню, как сильно боялась Элизабет своего отца и как дрожала над тем, чтобы успеть домой вовремя, – рассказывал ее школьный товарищ. – Когда мне сказали, что она ушла в какую-то секту, это показалось мне логическим завершением всего этого, ее попыткой освободиться от семьи и от деспотичного отца».

Никто не задавал вопросов.

Только ее молодой человек Андреас Круцик не поверил рассказам ее отца. «Она попала в секту? Абсолютная ерунда, – сказал он. – Она не из тех, кто может поддаться на влияние сектантов. Она всегда точно знала, что делает и зачем она это делает».

Ложь была совершенно прозрачна. Но к несчастью, Круцик судил обо всем так трезво уже по окончании трагических событий. А тогда он еще не слышал измышлений Фрицля. Он думал лишь о том, что его бесцеремонно бросили и разбили ему сердце. «Мы были парой, – сказал Андреас. – Мы писали друг другу, встречались. Но ни с того ни с сего все оборвалось. Я звонил ей, а меня отфутболивали. Все было кончено – с тех пор я так и не видел ее».

Какой, спрашивается, влюбленный юнец станет настойчиво наводить какие-то справки, особенно если он пообещал хранить свои чувства в тайне от безумного отца своей любимой?

Фрицль делал все возможное, чтобы сохранить в тайне заключение своей дочери, и в то же время он страстно желал довериться какой-нибудь сочувствующей душе – походя в этом отчасти на закоренелых преступников, которые рискуют быть раскрытыми только из-за, чтобы показать всем, как они были умны. «День ото дня, с тех пор как я запер в подвале дочь, мое положение становилось все безумнее, – признался он. – Мне часто хотелось рассказать все другу, но я боялся, что меня посадят».

Исполненный жалости к себе, Фрицль уверен, что попался на крючок именно он, а не его дочь. «Я ступил в этот порочный круг, из которого не было выхода, – сказал он. – Я просто все время откладывал принятие решения... Нет, правда, я серь езно раздумывал над тем, отпускать мне ее или нет, но никак не мог решиться, хотя – а может, именно поэтому, – я понимал, что каждый день промедления усугубляет мое преступление. Я боялся угодить за решетку, боялся, что все, кто знал меня, узнают о моем поступке, – и я откладывал решение снова и снова. Пока однажды – когда прошло приличное время – не стало уже слишком поздно для того, чтобы выпускать Элизабет обратно».

Недели под землей складывались в месяцы, а Фрицль продолжал никому не нужный фарс, изображая хорошее отношение к дочери. Он мог рассказывать ей, как продвигалась работа в саду у нее над головой, или болтать о фильмах, увиденных по телевизору, он описывал ей свои поездки за город и даже держал в курсе новостей о ее братьях и сестрах. Для нее, лишенной возможности увидеть все это своими глазами, это была дополнительная пытка.

За этим следовал секс. Элизабет заявила, что сексуальные домогательства к ней ее отца начались, когда ей было одиннадцать, хотя Фрицль возражал, что ни одного изнасилования не было совершено до ее заточения, – как будто это его как-то оправдывает. Поначалу он, по его словам, старался контролировать себя, но его «желание заняться сексом с Элизабет только росло со временем». В конце концов его похоть раздавила его и вынудила к инцесту.

«Впервые у нас был секс весной 1985-го – девять месяцев спустя после того, как я забрал ее, – уверяет он. – Я был не в силах больше сдерживаться. Я хотел иметь от нее детей. Я мечтал о второй полноценной семье, там, в подвале. В какой-то момент ночью я спустился в подвал. Я понимал, что Элизабет не хотела того, что я делал с ней. Но желание нарушить запрет было слишком сильно, чтобы устоять».

Он помнил, что Элизабет не сопротивлялась ему и только тихо плакала после произшедшего, еле слышно всхлипывая. А потом, каждые два-три дня, когда он приносил ей еду и сменную одежду, он спал с ней. «Я был одержим», – сознался он.

Выбор перед Элизабет стоял однозначный: голодная смерть или изнасилование. И по ее воспоминаниям, отец отнюдь не откладывал свои намерения целых девять месяцев. Все началось сразу, когда она была еще в цепях. Похоть отца не стала последствием ее ареста – она была только его причиной.

Фрицль, которого теперь хотят представить нам умственно нестабильным, уже признался, что в момент изнасилования сознавал, что поступает нехорошо. «Я понимал, что поступаю плохо и причиняю ей боль, – сказал он, – но я не владел собой, и опять-таки это желание было слишком сильно для меня».

Для многих даже намек на такое чувство стал бы достаточным поводом отпустить ее, но Фрицль не терзался сомнениями по поводу того, чтобы обрушить всю мощь своей похоти на несчастную дочь. Друзья говорят, что к этому моменту от 27-летнего брака с Розмари Фрицль осталась одна видимость. С 1984 года, заимев любовницу, находящуюся в подвале, Фрицль вовсе перестал спать со своей женой. Жене он безапелляционно заявлял: «Ты слишком жирная, чтобы спать с тобой». А родным и близким в ее же присутствии говорил: «Толстухи мне не чета».

Розвита Цмуг, которая позже владела рестораном и бывшей гостиницей Фрицль в соседней деревне Ашбах, так и сказала: «Их браку настал конец».

Хотя Розмари пыталась держать лицо, Розвита понимала, что мужество ее напускное. «Между ними был лед, и они даже не разговаривали друг с другом, – сказала она. – Фрицль просиживал целыми днями в баре, строил глазки посетительницам и улыбался в тридцать два зуба, словно ему дела ни до чего нет, пока она крутилась как белка в колесе, выполняя всю грязную работу».

Друг Фрицля Пауль Хоера также видел разлад в их браке, хотя и списывал вину за это на его жену. «Я думал, она просто холодная женщина. Я понятия не имел об их взаимоотношениях, но я знал точно, что она не в его вкусе. Он рассказывал мне, что ему нравятся стройные женщины и что у него есть любовница. Но даже подумать не мог, что это его дочь».

Фрицль не скрывал, что даже не пытался предохраняться во время изнасилований. «Вообще-то, я хотел детей от нее, – говорил он. – Я задумывался о потомстве. Для меня это было прекрасным вариантом – иметь еще одну семью в подвале».

Казалось, что пасть еще ниже в своей порочности просто невозможно. Он уже запер свою дочь в четырех стенах, сделав ее своей наложницей, избивая ее во имя своего садистского наслаждения, насилуя ее по своему же капризу. На протяжении первых четырех лет своего заключения она была совершенно одна. Ее единственным гостем бывал только сам насильник, который приходил «за этим» раз в несколько дней. За эти годы она наверняка увязла в глубочайшем отчаянии. Он не стал скрывать и рассказал ей, что все вокруг молча проглотили его выдуманную историю. Все поверили написанным ею письмам; никто не искал ее и не собирался искать – ни ее мать, ни братья и сестры, ни друзья, ни социальные службы, ни полиция. Его самонадеянность одержала верх. Как он умен; никто даже не ищет ее. Все были уверены, что она чудно проводит время в какой-нибудь коммуне хиппи. Да если бы они и стали искать, то ее родной дом по Иббштрассе, 40, – всего в нескольких метрах под их ногами, – был бы последним местом поисков. Ее похоронили заживо.