Франсуаза Саган - От всей души Страница 13

«Юморист» встает, долгим и заговорщицким взглядом окидывает собравшихся, прищурив глаза, явно готовый расхохотаться. После выступления «селянина» это кажется оправданным, и на лицах некоторых присутствующих появляются доверчивые улыбки. К сожалению, «юмористу» незнакомо чувство меры. Дело в том, что юмор и тонкие аллюзии ему видятся в темах, от смеха весьма далеких. «Я отметил эффектную шутку в ужасном рассказе месье Дюпона-Дюбуа, – говорит он, неожиданно возвращаясь к уже пройденной теме. – Я в восторге. Должен сказать, что сия малая толика юмора в страшном рассказе нас всех порадовала». Участники передачи тщетно пытаются понять, что же за шутка таилась в душераздирающей истории, которую с болью душевной поведал Дюпон-Дюбуа. Может быть, надругательство, которому подверглись оба старика, вызвало веселье кретина-юмориста? Об этом даже страшно подумать. «Не хотел бы обижать месье сельского жителя, но спрошу все же его, именно ли рожь растет на поле того крестьянина? – продолжает юморист. – Во всяком случае, мы можем с радостью убедиться, что и деревня нынче умнеет. И месье сельский житель был прав! Потому что сегодня публика хочет прежде всего развлечься, развеяться, невзирая на наше мрачное время…» И пошло, и поехало. Остановить юмориста нет никакой возможности. Нашему весельчаку ведомо все: как нестабильны правящие круги, как несерьезны политики, как невнимателен судейский корпус, как любят пошутить в полиции и вообще, что за фарс наша конституционная власть. Между двумя взрывами хохота – а смеется один «юморист» – удается забрать у него микрофон, которым овладевает «цельный человек», ко всеобщему, но, увы, недолгому облегчению.

«Цельный человек» действует без обиняков. Он сразу же заявляет, что ненавидит полумеры: «Белое – это белое, а черное – это черное», – втолковывает он внимающим франкофонам – тем, которые сидят поблизости и еще способны что-то слышать. «Цельный человек» не рекомендует аудитории перечить ему. Например, в 1940 году люди были либо за Петена, либо за де Голля, вот и все! А те, кто юлят, пусть себе юлят!.. Но он не из таких! Он предпочитает определенность. Он знает, что сейчас это не в моде, но вот он сделан из такого теста и не стыдится этого! А если это смешит месье Х, который сидит вон там, пусть он прямо скажет ему это в лицо, а еще лучше за дверью студии! «Цельный человек» доставит себе удовольствие показать месье Х, где раки зимуют!

Естественно, месье Х, который говорил со своим соседом о совсем других вещах, защищается как может. «Цельный человек» бросается на него с кулаками, но их разнимают. Жаль, не состоится драчка в стиле «вестерн», с мордобоем, единственно возможная, потому что немотивированная. Потасовка могла бы стать гвоздем вечера, со всех точек зрения. Поэтому аудитория сожалеет о том, чего не случилось, кроме месье Х, который смеялся себе в своем углу и пострадал за это.

Затем наступает черед «надменного», который вообще не понимает, почему он оказался здесь. Устало вещая, он бросает разочарованные взгляды на окружающих его «персонажей», и его так и подмывает растоптать микрофон (которому он доверительно повествует в течение пяти минут о своем возмущении в связи с загниванием мысли и упадком французского языка). «Надменный» усаживается на место, недовольный собой и окружающими. Воцаряется возмущенное или насмешливое молчание.

Есть еще фанатик микрофона, фанатик радио, телевидения, публики, самого себя, который заставляет себя быть «любимчиком». Желая получать доступ к вожделенному микрофону как можно чаще и говорить как можно дольше, он изо всех сил старается понравиться ведущему. «Любимчик» не знает, как ему и услужить, поспешно выхватывает микрофон у соседей, отдает его ведущему, бросает на того исполненные сострадания взгляды, с заговорщицким видом называет ведущего «наш уважаемый Х», предугадывает его желания, осклабляется на каждую его шутку и негодует, если ведущему не подчиняются беспрекословно. Ни дать ни взять «любимчик» учителя в школе. Одноклассники смеются над ним, но ему на это плевать: зато он подержит микрофон на две секунды или на две минуты дольше других, а это – его цель. Во что он верил, что делал раньше – теперь это ему безразлично. Для него плевок в глаза – что божья роса. «Любимчик» как будто впал в детство, он прямо-таки потеет от подобострастного желания угодить и быть замеченным. Он готов прилюдно отречься от чего угодно. Другим участникам передачи поначалу смешно, но в конце концов становится неловко, и «любимчика» не перебивают – а ему только того и надо. Правда, никто его не слушает, осознай он это, расстроился бы до слез. Но этого «любимчик» никогда не замечает.

«Эрудит» по специальности историк. Он настоящий кладезь фактов, подробностей, дат, обзоров; ему известно все о детстве Регента, зато он несколько менее осведомлен о представителях и намерениях своей партии. Публика вокруг время от времени это смекает. Тогда, смутившись, «эрудит» устремляется в спасительное прошлое – от самого кровавого до самого мирного. Он сыплет датами, чтобы проиллюстрировать смутную идею, разглагольствует о подлости Петена, твердости де Голля, политике Пине (французский политический деятель, в 50-х и 60-х годах занимал пост премьер-министра, будучи министром финансов, он ввел новый, «тяжелый» франк. – Прим. перев.), непоследовательности Сианука, заботах Кея (Анри Кей, французский политический деятель времен IV Республики. – Прим. перев.), шатаниях Блюма, крахе политики Кольбера, даже о невезении Верцингеторига… «Эрудит» сам останавливается, немного не дойдя до кроманьонцев. Кстати говоря, всегда найдется слушатель, сожалеющий о том, что историк замолчал.

Наконец, еще один персонаж, «марсианин», не от мира сего. Он не читает газет, не смотрит телевизор, понятия не имеет, как он добрался сюда. Он не знает, кто есть кто; присутствующие ломают голову, кто мог пригласить этого человека – или же он забрел сюда случайно. Правда, его лицо всем кажется знакомым. «Марсианина» не осмеливаются прерывать, пока он не закончит свою грустную повесть – повесть о собственном полнейшем неведении: он не знает, о чем здесь идет речь, и даже не знает, кто он сам такой. «Марсианин» находится на грани амнезии и депрессии. Его не трогают, тем более что он – единственный из всех – быстро отдает микрофон. Впрочем, он даже не помнит, что это за штука. Рассчитывать на человека с такой памятью нельзя, и на следующую передачу его не пригласят.

Не стану распространяться о «придире», «недоверчивом», «Ридерз Дайджесте», о «холериках». Довольно: в телепередачах, без сомнения, найдется столько разнообразных персонажей, сколько в Париже найдется людей, способных с микрофоном в руке разглагольствовать обо всем на свете перед горсткой себе подобных и двумя миллионами незнакомцев. Этак я никогда не закончу. Поэтому уж лучше отложу перо – чего добровольно не сделает с микрофоном ни один из участников передач.

Смех

Хотя уходящее время неумолимо открывает нам истинность затверженных в детстве общих мест, есть все же среди них одно или два, в которых я никогда не видела толку, например, утверждение Бергсона: «Смех – свойство человека». Во-первых, мне казалось, что смеяться могут не только люди. Каждый видел в кино или по телевизору обезьян, которые щурят глаза, щерят рот до ушей и держатся за бока, вылив чернила на уравнения гениального ученого или на платье невесты. Также любому, у кого есть собака, доводилось видеть, как его питомец после прогулки, или когда с ним играют в его любимые незатейливые игры, валится на спину, обнажая все свои зубы; не раз сказано и всем известно, эти два из «братьев наших меньших» испытывают именно приступ веселья.

Затем я задумалась: почему смех, неизменно приятный, неизменно остается и невинным? Ведь это именно так. В самом деле, смеяться никогда не бывает стыдно. Но почему? Смех разбирает (или одолевает) невольно, но ведь порой стыдишься слез или приступа садизма, тоже не зависящих от нашей воли. Но смеха не стыдишься, потому что смех победоносен. Никто не может взять верх над смеющимся, одолеть его. Тем более никто не может заказать, включить или выключить смех другого человека (и слава богу). И хорошо известно, что любой свидетель смеха, который не разделяет его по неведению или непониманию, автоматически превращает этот смех в хохот, такому человеку не позавидуешь: он смущается, не знает, куда деваться, злится; это настоящее унижение, одна из тех редких ситуаций, когда единственный выход – бегство.

Смех является также одним из основных улик в расследовании – нет, речь не об убийстве, – в расследовании, в которое превращает свою жизнь прирожденный ревнивец. Лично я не из породы этих страдальцев. Мне случалось видеть, как любимый оживленно беседует с другой женщиной, даже шепчет ей на ухо что-то, не предназначенное для моих ушей, и при этом я была совершенно спокойна; зато, признаюсь, если я видела, что он с кем-то смеется, все равно, с кем, тем восторженным, самозабвенным и доверительным смехом, которым раньше смеялись только мы вдвоем, тут уж я тревожилась не на шутку: ведь коль скоро поддались вместе чувственному удовольствию смеха, они могут поддаться и иным искушениям, менее невинным и более серьезным.