Делия Гусман - Тайнопись искусства (Сборник статей) Страница 13

Человек барокко пытался утвердиться, почувствовать собственную значимость во всем — и стремился к обладанию властью, богатством, силой. Но эта значимость зачастую принимала гипертрофированные формы: если праздник — то грандиозное театральное действие, карнавал, не стихающий несколько дней. «Жизнь напоказ» — так можно определить одну из граней этой эпохи.

Но была и другая, скрытая от посторонних глаз внутренняя жизнь одинокого человека. И как ее отражение во дворцах, среди пышных, поражающих великолепием залов, в это время появляются комнаты уединения — на фоне остальных интерьеров они смотрелись как настоящие кельи. Сюда не допускались любопытные. Здесь человек оставался наедине с собой, здесь он снимал все маски и отбрасывал все условности, становился таким, каким был на самом деле.

Моя душа, ядро земли греховной,Мятежным силам отдаваясь в плен,Ты изнываешь от нужды духовнойИ тратишься на роспись внешних стен…

Жизнь человека барокко больше походила на театральное действие, в котором каждый играл какую-то роль, а театр — на повседневную жизнь. В своих пьесах Мольер и Расин раскрывали характеры героев, изобличая недостатки человеческие, старательно спрятанные под модными одеждами.

«Жизнь есть сон» — само название пьесы Педро Кальдерона как нельзя лучше отражало суть эпохи. Мартин Опиц, поэт того времени, писал:

Все это — сон пустой!..И до чего ж охотаСредь бренности найти незыблемое что-то,Что не могло б уйти, рассыпаться, утечь,Чего вовек нельзя ни утопить, ни сжечь.Разрушит враг твой дом,твой замок уничтожит,Но мужество твое он обстрелять не может.Он храм опустошит, разрушит. Что с того?Твоя душа — приют для Бога твоего.

«Весь мир — это вечные качели. Даже устойчивость — и она не что иное, как ослабленное и замедленное качание», — утверждал Мишель Монтень.

Дуальность и противоречие — вот основные черты эпохи барокко, которая воспринимала мир в противопоставлении материального и духовного, природного и божественного, разума и чувства.

В философии разгорается борьба двух принципиально противоположных учений — метафизики и материализма. Рене Декарт утверждает, что единство мира в разуме. Томас Гоббс — что единство в материи, а все духовное есть суть материи. Бенедикт Спиноза находит единство в понимании Бога, объединяющего духовный и материальный мир. Блез Паскаль ищет его в любви, источнике благородного поведения. А Мишель Монтень пишет: «Жизнь сама по себе — ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла, смотря по тому, во что вы сами превратили ее». Все философы будто пытаются ответить на один-единственный безмолвный вопрос человека барокко: во что верить? Слова Декарта «Я мыслю, следовательно, я существую» становятся девизом эпохи и фактически определяют будущее. Лишь собственному опыту можно доверять, и лишь разум — самый надежный инструмент познания мира и самого себя!

…Уходило в прошлое время человека-творца, уподобившегося Богу, приближалось время человека Просвещения — человека-хозяина, все знающего и все понимающего. А между ними стоял истерзанный вопросами и сомнениями человек эпохи барокко.

Похоже, он нашел ответ на вопрос «во что верить?». Разум определил дальнейший путь познания себя и мира… Но невольно приходит на ум — а был ли другой ответ? Могла ли история пойти по другому пути?

Если мы вновь проведем параллель с человеческой жизнью, окажется, что все шло своим чередом, ведь в юности мы учимся совершать сознательные действия, сознательно выбирать, то есть пользоваться своим разумом. Несколькими годами позже наступает возраст, когда человек должен сделать важный выбор между материальным и духовным и определить свои жизненные ценности и приоритеты. И вот тут бы не промахнуться…

В эпоху барокко предпринимаются многочисленные попытки объединить рациональное и метафизическое — опыт и божественную природу всего сущего, первопричину всех явлений.

Так, розенкрейцеры, пытаясь преодолеть противоречия между экспериментальной наукой и теологией, призывают создать новое искусство, новую этику и новую науку как синтез древних знаний: алхимии, магии, каббалы — и «посвятить жизнь истинной философии во имя служения миру».

В науке Ньютон и Кеплер свои гениальные открытия совершают отталкиваясь от философских представлений о природе. И уже в математических расчетах и опытах находят им подтверждение. А не наоборот!

В музыке самые прекрасные композиторы — Бах, Вивальди, Перселл, Гендель — творят во имя Бога, соединяя в прекраснейший союз разум и чувства.

Твоя душа — приют для Бога твоего.…На крыльях разума из темной нашей чащиОна возносится над всем, что преходяще.Бог чтит ее одну. Ей велено судьбойБыть нам владычицей и никогда — рабой!

Может быть, в этом прекрасном созвучии разума, не потерявшего чувств, не потерявшего любви и стремления вновь обрести Бога, и чувств, воспитанных и облагороженных разумом, и заключается загадка барокко?

Прерафаэлиты

(Илья Бузукашвили)

Они осмелились сломать традиционные каноны английской живописи и устояли под огнем нападок, выдержали экзамен времени. Они стремились к красоте, истинности и свободе и называли себя братством. Братством под необычным и даже немного смешным именем — «прерафаэлиты».

Их дебют состоялся в 1849 году. На свободной выставке в Гайд-парке появились работы трех художников, написанные в необычном, нетрадиционном стиле.

«Детство Богоматери», «Изабелла» и «Риенци» — так назывались эти три картины. Они были удачно проданы, и художники посчитали, что имеют силы и право пойти в живописи своим, никому не ведомым доселе путем. Казалось, ничто не предвещало той грозы, что уже очень скоро обрушилась на их головы…

Все началось с картины «Благовещение» Россетти, которую критики дружно назвали «возмутительной». Да как это можно — соединять несоединимое: архаичный стиль, чистой воды натурализм и сложную религиозную символику?!

Д. Э. Миллес. Христос в доме своих родителей

Д. Э. Миллес. Лоренцо и Изабелла

Когда же публика увидела картину Миллеса «Христос в плотницкой мастерской», в хоре критических голосов послышалась ярость. Секретом новоявленного братства объявили претенциозную наглость, а реализм нового стиля — кощунством. Все это наделало столько шума, что картину сняли со стены, чтобы представить лично королеве Виктории.

Самая знаменитая обличительная речь прозвучала от Чарльза Диккенса. «Этот странный беспорядок духа и зрения, доходя до абсурда, продолжает постоянно нарастать среди молодых художников, называющих себя „Братством прерафаэлитов“. Кажется, их вера состоит из полного неприятия общеизвестных канонов перспективы и законов игры света и тени, в извращении понятия красоты форм». И далее: «Поскольку мы не в состоянии помешать этим людям тратить понапрасну свой талант на уродство и суету, публика имеет право потребовать, чтобы эти оскорбляющие глаз картины прекратили выставляться как примеры мятежного характера этих художников, которые впали в детство своей профессии».

Опубликованные в газете «Таймс» слова знаменитого писателя, казалось, способны были смести только что заявивших о себе художников с лица земли…

Поначалу их было трое. Джон Эверетт Миллес, Уильям Холман Хант и Данте Габриэль Россетти. Они встретились в Школе изящных искусств Королевской академии, где родилась их дружба, что вписала прекрасную страницу в историю изобразительного искусства.

Молодые люди были с характером. Хант прошел огонь и воду, прежде чем убедил семью в своем художественном призвании. Миллес стал самым молодым студентом, когда-либо принятым в академию. Ему было 11 лет. Россетти, сын итальянского политического ссыльного из Неаполя, к моменту встречи не был примерным студентом, но переводил итальянских поэтов XII–XIV веков.

Втроем они решили сказать новое слово в английской живописи, которая, как им представлялось, совсем завязла в скуке, жанровых рамках, условностях и повторениях: пейзажи, бытовая живопись, портреты…

Да и вообще молодые художники ополчились не только на своих соотечественников англичан. Они критиковали Рафаэля и Рубенса. И вовсе дерзнули утверждать, что последние три сотни лет художественного воспитания следовало бы признать ошибкой!