Веслав Гурницкий - Песочные часы Страница 13

«Новая жизнь» в деревне Анг выглядела так: пять оборванных и изможденных женщин молотили цепами рис, а другие пять просеивали рис через решето. Рис доставила армия, и поэтому, наверное, такое важное значение придавалось нашему присутствию. Армия защищает и кормит. В деревне жило уже сорок пять семей. Из них двадцать пять — это давние жители. Остальные были пришлыми, о которых ничего нельзя точно узнать. Вероятно, они не могли еще вернуться домой или застали свои деревни полностью уничтоженными. Не думаю, чтобы переселение кончилось на наших глазах.

На главной площади между обшарпанными хижинами на сваях галдели голые дети со вздутыми животами, беспокойно носились исхудалые псы, стриженые старухи разжигали небольшие костры, смуглые девушки в плетеных шляпах теребили коноплю и сучили нитки. Рядом другие красили их в кипящем растворе индиго и какого-то красителя растительного происхождения, похожего на кошениль.

Конечно, это можно было назвать жизнью. Но только здесь и только в данный момент.

Операторы прикидывались, что снимают женщин, молотящих рис. Они слишком хорошо знали своих зрителей, чтобы тратить пленку на кадры, которые могут быть восприняты как невольная насмешка. Впрочем, некоторые, помня о строгих требованиях редакторов, для которых слово важнее, чем картина, взаправду вели съемку — максимально крупным планом, так чтобы кадры не пугали пустотой или зрелищем, которое можно наблюдать, скажем, в Бомбее или в местности, разрушенной землетрясением.

Мы узнали, что Пхум Анг была одной из последних действующих «коммун» в провинции Свайриенг. Ее давно хотели ликвидировать, вместе с соседней «коммуной» Пхум Такхи, так как не хватало воды для питья и поливки овощей и климат делал тут жизнь невозможной. Но по какому-то недосмотру обе «коммуны» просуществовали до самого освобождения, то есть до 7 января 1979 года. Не прошло и месяца, как отсюда выгнали палачей Пол Пота. И Иенг Сари, разумеется.

А что же случилось с заправлявшими здесь полпотовцами?

Ничего. Часть бежала в джунгли, но шеф безопасности попал в руки новых властей. Его зовут Санг Пхи. Он собственноручно убил в обеих «коммунах» сорок пять человек.

Сколько?

Сорок пять, ведь староста ясно сказал. Впрочем, этот человек здесь, мы можем сами его спросить.

Как же так, почему этот человек находится в коммуне, где он убил сорок пять человек?

Ну да, спешит объяснить нам незнакомый офицер народно-революционного совета провинции. Его отдали крестьянам на перевоспитание.

Но ведь он убежит.

О нет. Не убежит. Это исключено.

В чем состоит перевоспитание?

Крестьяне разъясняют ему его ошибки.

И долго это будет длиться?

Неизвестно.

Товарищ староста, можно увидеть этого Санг Пхи?

Староста молча кивает. Он направляется к дальнему, невзрачного вида бараку. Операторы вставляют новые кассеты и поспешно измеряют экспонометрами освещенность в тени пальм. Мы достаем блокноты. Вдруг офицер что-то резко говорит старосте. Переводчики забывают язык. Староста стоит и утирает лоб, он тоже вспотел.

Нет. Санг Пхи нельзя видеть. Гораздо важнее заснять новую жизнь, рис, доставленный армией, привезенные утром матрацы для детей, а также ящики с китайскими патронами, которые остались после полпотовцев.

Конечно, остались, хотя большинство из них — это уже ящики из-под патронов. Они валяются в поле, рядами стоят у стен хижин, занимают северный край центральной площади. На каждом из них стоит надпись: 800. Нам это уже много раз объясняли. Это обращение «великого китайского брата» к «красным кхмерам», которое означает, что восемьсот миллионов китайцев на их стороне.

Я спрашиваю старосту, имеются ли поблизости свидетельства преступлений полпотовцев и можно ли их видеть.

Староста молча кивает и указывает на линию горизонта. Эти люди лежат на плотине, но там уже территория Пхум Такхи, надо будет поискать кого-нибудь, кто откопает и покажет.

Вызвались два беззубых старика с мотыгами и молчаливый парень в накинутой на плечи коричневой хламиде, И стайка полуголых детей. Выходим.

XXXIV. Был уже полдень. Земля, с которой четыре года назад стекли последние капли воды, пылала жаром, как внутренность доменной печи. Еще никогда в жизни я не испытывал столь чудовищной жары: временами мне казалось, что кожа у меня начинает покрываться пузырями ожогов. Сердце и легкие жили остатками кислорода. Голова была как свинцовая.

Мы прошли около полутора километров среди желтого сухого ада, на каждом шагу поднимая тучи пыли. На мертвом рисовом поле между двумя дамбами высился бесформенный бугор, заросший клочьями рыжей травы. Длина его была метров восемьдесят, а ширина — шесть, местами восемь метров. Крестьяне указали пальцами: здесь. Но прибежавшие следом дети лучше запомнили, где это происходило, и показали место на два метра правее. Два старика начали ковырять мотыгами ссохшуюся красную землю, затвердевшую, как бетон. Раскаленный воздух был неподвижен. Жара достигла пятидесяти градусов. В мутном небе кружили птицы. Полуденной тишины не нарушал ни один звук, кроме металлического скрежета мотыг. Старики быстро выбились из сил. Их сменил парень в коричневой хламиде, лицо которого все более и более мрачнело. Операторы прильнули к видоискателям.

Через двадцать минут, когда пот, смешанный с пылью, залепил нам веки слоем жгучей грязи, окаменевшая земля внезапно поддалась. Из-под мотыги пошел невообразимый смрад: я не предполагал даже, что нечто подобное может существовать в природе, хоть и принадлежу к поколению, которому запах разлагающихся трупов знаком с ранней юности.

В этом климате достаточно, как правило, двух недель, чтобы у зарытого в землю человека не осталось ни малейших следов мягкой органической ткани. Хотя местами попадаются тяжелые лессовые почвы, в которых трупы как бы консервируются. Так было и здесь.

На глубине сорока сантиметров показалась сперва коричневая берцовая кость, затем осколок голени и тазобедренная кость с остатками одежды. Человеческие кости, к сожалению, не фотогеничны. Даже на чувствительной пленке «Кодахром» они сливаются с фоном. Операторы покачали головами: нет, это не то, копай дальше, дружище, это нельзя заснять. Парень начал копать немного выше. Внезапно острие мотыги отвалило порядочную груду земли и из темноты на секунду выглянуло женское лицо. Длинные черные волосы, лишь местами засыпанные пылью, обрамляли неплохо сохранившиеся щеки, остатки век и носа. Белые, здоровые зубы сидели на совсем розовых деснах. Но облако смрада отбросило от могилы даже парня в коричневой хламиде. Он машинально взмахнул мотыгой, и женское лицо снова скрылось под грудой земли.

Операторам нужно было не меньше пятнадцати секунд на кадр: иначе никто в Европе и обеих Америках не поверит в реальность сцены, участниками которой мы были. Истинный профессионал не портит кадров и не расходует зря импортную пленку.

Парень в коричневой хламиде еще раз поднял мотыгу. Острие с размаха рассекло груду земли, ударило мертвую женщину по подбородку и раскололо челюсть пополам. Старик что-то крикнул. Парень отшатнулся, чтобы набрать воздуха, а потом осторожно самым краешком острия начал расчищать комья земли вокруг лицевых костей.

Только тогда я заметил, что верхняя часть черепа в нескольких местах проломлена и пряди длинных черных волос вдавлены внутрь. Эта женщина была убита при помощи металлического стержня или мотыги. Ударов было несколько, потому что одно отверстие было вблизи виска, трещина шла от другого виска до самого затылка, а еще одно отверстие виднелось в верхней части черепа.

Увидев выражение наших глаз, дети один за другим начали изображать, как это происходило. Они ударяли друг друга по шее, закрывали головы руками, потом били себя кулаками по голове или ребром ладони в висок. Они видели это много раз и запомнили все жесты убитых и убийц.

Босоногие старики засыпали тела убитых красной землей, которая казалась забрызганной кровью. Кто-то из ребятишек толкнул меня под локоть, и все началу показывать, где еще похоронены люди. Черноглазая девочка принесла сандалию со следами крови. Мальчик в гимнастерке, от которой остались одни лишь лохмотья, показал торчавший из земли обрывок пояса. Дети надеялись, что мы будем долго всем этим заниматься. Во всем мире детям нравится, когда кто-то чужой приезжает и начинается движение, шум, треск камер, особенно нравятся моменты, когда можно проявить свою осведомленность. Дети из Пхум Анга были явно огорчены. Пытаясь нас заинтересовать, они показали небольшую ямку, там лежали три посеревшие берцовые кости и череп, наполовину зарытый в песок.

Но мы один за другим двинулись вперед — в Кампучии из-за обилия мин и неразорвавшихся снарядов можно передвигаться только гуськом, по хорошо вытоптанным тропам — сквозь море зноя, рассекая его, как кипящее масло.