Дмитрий Бавильский - Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера Страница 14
- Категория: Документальные книги / Публицистика
- Автор: Дмитрий Бавильский
- Год выпуска: -
- ISBN: -
- Издательство: -
- Страниц: 20
- Добавлено: 2019-02-20 12:39:54
Дмитрий Бавильский - Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера краткое содержание
Прочтите описание перед тем, как прочитать онлайн книгу «Дмитрий Бавильский - Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера» бесплатно полную версию:Описывая одни и те же достопримечательности, каждый наблюдатель совершает путешествие вглубь себя, а сама Венеция, с ее каналами, мостами, церквями и дворцами, оказывается лишь ключом к самому себе. Мне нравится автор-герой этой книги, который говорит: «В пространстве всеобщей памяти я нашел собственный коридор…» Проходя вслед за автором, шаг за шагом, поворот за поворотом, минуя пейзажи, рассматривая детали интерьеров, погружаешься в историю культуры, и это путешествие хотя и не заменяет личного пребывания в уникальном городе, но открывает огромную культурную перспективу, которую так трудно рассмотреть торопливому туристу, осматривающему Венецию в трехдневный срок.
Дмитрий Бавильский - Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера читать онлайн бесплатно
Но главное-то, главное, разумеется, феноменология, на которую наш преподаватель просто обязан был откликнуться полной мерой.
81
Заранее чувствуя себя отличником и победителем всех возможных олимпиад, докладываю ему о постоянном нарастании субъективности, в потемках которой мы все блуждаем; тот внимает внимательно и кротко. Исчерпав теоретиков и их теории, смолкаю, выразительно смотрю на очкарика, который тоже молчит. Потом находит силы уточнить:
– Все?
– Все, конечно.
– Ваш ответ неполный.
– Вполне возможно, ибо способы и средства познания едва ли не бесконечны в своем разнообразии. Но самое главное-то я отразил?
Снова молчит, как-то мучительно и самоуглубленно.
– Вы ничего не сказали о Ленине.
Поначалу я даже не понял, кого он имеет в виду.
– О ком, простите?
– О Ленине, Владимире Ильиче. О его теории отражения. Помните?
Тупо смотрю на экзаменатора, который всю историю человечества, изложенную минутами раньше, кажется, вообще не заметил.
– Ленина?
Ну да, он же у нас великий философ, марксист, диалектик. Отрицание отрицания, переход количества в качество и борьба противоположностей.
– Да, Ленина. Работу «Материализм и эмпириокритицизм» конспектировали?
– Разумеется, конспектировал.
– Покажите конспект.
– К сожалению, я не захватил его с собой. Мне казалось, что…
– Понятно, понятно.
В голосе его появляются металлические нотки, хотя оба мы прекрасно понимаем, что он – хороший человек и я – вполне неплохой, но ритуал, тем более исполненный публично, требует подчинения общим правилам. А забыть про Ленина Владимира Ильича – это же нонсенс и практически готовое преступление.
И тем не менее «Материализм и эмпириокритицизм» – как тени прошлого, выкликаемые из бездны, казавшейся мне навсегда закрытой. Неужели же «новые веянья» до сих пор не дошли до передового края того, что у нас есть, – университетской науки и царицы ее – философии? Самонадеянность моего расчета внезапно раскрылась оглушительной глупостью. Все равно как споткнуться на ровном месте, с размаху ударившись толоконным лбом об асфальт.
Экзаменатор между тем пытается помочь мне:
– Практика как критерий истины, помните?
– Конечно, помню: практика – важнейший критерий истины…
– А свобода – это…
– То, от чего все бегают…
Тут он почему-то обижается и обрывает дискуссию.
– Все бегают не от свободы, но от старта! На старт, внимание, марш…
82
И возвращает зачетку с двойкой, протягивает ее, а я, понимая, что планы летят к черту и экзамен придется пересдавать, краем внутреннего глаза начинаю видеть легкоатлета, разминающегося на каких-нибудь международных соревнованиях у контрольной черты. Точно репортаж смотрю по внутреннему телевизору, замечая, что спортсмен староват, но поджар, форма у него красивая – белая в основном, с красными полосками по краям, – и модные кроссовки. Тоже белые. Трибуны заполнены до отказа, а бегун делает вид, что не видит никого, будто бы совсем один на стадионе.
Подготовившись к забегу, стайер подходит к стартовой черте, сгибается, замирает, слышит выстрел рефери и начинает двигаться собранно и экономно, изысканно и, даже можно сказать, грациозно. Легкоатлет продолжает лететь, минуя и беговую дорожку, и вот уже даже сам стадион, растворяясь в белейшей бесконечности – напоследок, после неслышного людям хлопка, как бы входя в какое-то иное измерение.
Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать.
Я не прячусь, так как, кажется, никто ни в чем не виноват.
26.10. 2014Запретный город
Венецианский дневник эпохи Твиттера
30 октября 2013 года
Шарады, ребусы, космические куплеты
Дорога до места почти всегда складывается как шарада: меняя жизнь, извлекая себя из пазов привычного расписания, существуешь на весу, из-за чего всюду, во всем ищешь и обязательно находишь знаки, указывающие на особость этого момента, шествия путем.
Заметно то, что выпирает из обыденности, а дорога всегда сбой ритма, поэтому в любой мелочи, точно пот, проступает дурной, неоправданный символизм. Значения множатся, как варианты пути, оттого и выглядят как шарада. Головоломство.
Твой первый слог – в утреннем солнце, заливающем Сокол, в невыспанности, которую бортовой журнал, забитый рекламой под завязку, называет «синдромом путешественника» и просит не путать с джетлегом.
Второй слог прячется в аэроэкспрессе, на который таки не опаздываешь. Правда, плюхаясь в кресло в самый последний момент, не успеваешь купить билет, но с тобой для этого – ура прогрессу! – «мобильный Интернет».
Первый раз отправляешься аэроэкспрессом с Киевского, поэтому картинка за окном вагона непривычная.
Переделкино снег заметал,Средь белейшей метели не мы лиГоворили, да губы немыеЦеловали мороз как металл…[10]
Но пока не зима – лишь предзимье, и заметает не писательский поселок, но человек свои следы, загадывая очередные картонные секреты.
Опаляя железную нить,Вдруг мелькнула вдали электричка,И оттаяла в сердце привычкаЖить на свете. О, только бы жить!
Третий слог – это перестроенный аэропорт, причесанный как бы под евростандарт, но на самом деле выхолощенный изнутри до такого состояния, в котором Борисполь не отличить от Пулково.
Аэропорт продолжают достраивать и расширять, точно ты на пару часов попал в Сочи.
Притом что обслуживание не становится более технологичным, а взгляд «погранца» – ласковее. Зато здесь в разы меньше народу, дырявый wi-fi и маленький Boeing, с борта которого я посылаю вам это приветствие.
Летим неровно, нервно, точно по морю плывем.
Прямо перед мной летит семья: муж, жена и их капризная дочка лет четырех. Девочки много, она шумит и постоянно высовывается из-за спинки своего кресла. Мой сосед морщится, а я думаю о том, как он не прав, ведь сегодня это его персональный ангел-хранитель.
Долгие часы полета в постоянном сером звуковом потоке пялишься на чужие лица, точно стараясь запомнить их навсегда (словно это послушание) – столько в них информативности. Однако куда же нас всех мгновенно вымывает из памяти, стоит самолету приземлиться и остановиться?
В узком проходе последних минут ты еще с ними, но, встречаясь со знакомыми (равно незнакомыми) лицами на пограничном контроле, испытываешь неловкость тотального отчуждения. Предательства тех, кто разделил с тобой смертельную опасность перелета. Неловкость, вызванную тем, что все чувствуют примерно одну и ту же суету и желание сбросить статическое напряжение дороги через ее забытье. И эта всеобщая, на выдохе, секундная объединенность отчуждает нас от них окончательно и бесповоротно.
Вендерс, снимающий для Антониони
Но пока мы все еще летим, глядим в иллюминаторы и друг на друга, точно подпитываясь спокойствием; вот и ангел-хранитель где-то над Балканами засыпает.
Моя клаустрофобия, кстати это или не очень, проявляется в том, что резко возрастает необходимость побыть в одиночестве. Не «стены давят», но вдруг, бросая все, несешься сломя голову в хвостовой туалет, чтобы, щелкнув затвором, отразиться в зеркале: да, вот теперь ты один. В области низкого давления.
Возможно, со стороны это выглядит приступом энуреза, но не важно, как это выглядит: вы ведь в лифте тоже ездите (стараетесь ездить) в одиночку. А тут почти паника, практически порча, настолько нужно вдруг никого не видеть. Спазм.
Тем более что туалет не герметичен: в нем есть щели и дыры с подсосом. Там, наконец, можно умыться: когда рядом нет никаких других средств настройки эквалайзера, помогает и вода. Специально проверял.
Летим над Средиземноморьем, и сверху волны морские кажутся тающей пеной. Катышками пуха. Медленным недоразумением с огуречным прикусом. Распальцовкой табачного дыма, как бы кидающего дротики – ни один из них не достигает цели.
Девочка проснулась, но более не шалит. Устала даже капризничать. Один из самых важных моментов путешествия свершается, когда, приземлившись, ты только-только пересекаешь границу салона, выходишь на волю и делаешь первый вдох.
Он – эпиграф или, точнее, камертон, способный задать тональность всей остальной поездке. Постфактум, вспоминая дебютный глоток иного, я неоднократно констатировал, что в этом мгновении, спрессованном до состояния пули в полете, порой проскакивает будущая поездка, вся как один миг.
Всегда жду, стараюсь не пропустить этот монтажный стык того, что было, с тем, что еще только будет. Это, знаешь ли, похоже на то, как заходишь в метро светлым сырым днем, а выходишь на другой стороне «экрана», когда на улице уже темно и тихо. И люди там иные. И местность изменилась кардинально. А если станция новая в твоей жизни, никогда не угадаешь, что тебя ждет: выход на обочину шоссе (вокруг многоэтажные белоснежные новостройки) или во дворик с киосками.
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.