Алексей Бердников - Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души Страница 14

Годишься и таким, как есть -- небритым.

Давай, надвинув шляпу до бровей,

Москвой лететь, как Дон Гуан Мадритом -

В обход ментов и статуй, или -- пусть:

Я никого в Мадрите не боюсь.

В год анно Домини пятидесятый

Бродил ли ты, читатель, по Москве,

Лобзал ли пыльные колени статуй?

Мял ли траву? Валялся ль на траве?

Был ли влюблен как Дон Гуан завзятый

В ее рубины в темной синеве,

В ее холмы, в ее дворцы и парки,

В холодную звезду электросварки?

Тогда бежим Покровкой на Арбат

Москвой, любимой "пламенно и нежно",

Пока еще ты крыльями горбат,

Пока удача просто неизбежна,

Пока еще ты холост и чубат,

Пока любить безмолвно, безнадежно

Еще роскошествуешь ты, пока

Твою судьбу ты держишь за бока.

Но что как ты, о горькое мечтанье! -

Богатый ранним собственным умом,

К тому прошел Магниткой испытанье,

Cидел по лагерям в тридцать седьмом,

А в сорок первом в страхе без шатанья

Стоял на смерть за химкинским бугром,

Что как тебе окопы Сталинграда

Являются во сне как пекло ада.

И Курск, Варшаву или Кенигсберг

Ты созерцаешь ныне без кристалла?!

И ты идешь во вторник и четверг

В кабак чтобы надраться там устало -

О, что тогда? Весь этот фейерверк

Пускать перед тобой мне не пристало.

Как раскрывать тебе глаза на"культ"? -

Хвати всех этих олухов инсульт!

Все это лишь попытка оболванить,

Бахвальство, набивание цены.

А нас оно могло б, пожалуй, ранить.

Читатель, плюнь! Все это крикуны -

Им только б в мавзолеях хулиганить

Да поднимать в журналах буруны!

Они безызвестны и бестелесны

Их имена безвестные известны.

Взглянул -- и прочь: они не стоят слов!

Одна, одна Москва обедни стоит!

Она душиста, как болиголов,

Она компактна, словно астероид.

В ней ниткою жемчужною мостов

Ватага экипажей воздух роет,

И от волненья звуков целый день

Поет в бульварах окон дребедень.

На окнах же -- герань и гриб японский,

Под проводами носятся стрижи,

Их траектории, как волос конский,

Завязывают в узел этажи

Москвы тверской, июньской, барбизонской.

Что может быть чудеснее, скажи,

Чем адский хор автомобильных альтов

И сполохи бульваров и асфальтов?

А шорох шин? А говор городской,

К которому нимало не привыкнешь,

Чтоб вслед не вспоминать об нем с тоской?

Душой к акценту милому все никнешь,

Все сердцем льнешь к Покровке и Тверской,

И хоть во сне, а вякнешь или зыкнешь

Лесным, чащобным гомоном Москвы -

Не "а", не "о" -- сплошные "и" да "ы".

Иль, скажем, вот еще: темней, чем боры,

Гораздо глубже, нежли небеса,

Вы приковали мысль мою, соборы,

Одетые в досчатые леса!

Вас, правда, нет нигде -- одни заборы,

Однако, есть прямые чудеса:

Вы, даже взорванные, ясно зримы,

Неистребляемы, неопалимы!

И, лишь идя Покровкой, слышишь ты

Под жуткий звук Онегинского вальса

Приятный глас из яркой высоты:

-- Противный Стратилат, ты что -- зазнался?

-- Да нет, я только что из Воркуты!

-- А, понимаю, значит ты сознался!

-- Частично! -- возражает Стратилат.

Со мной и не крепчали: вывез блат!

-- Послушай, ай да блат у Стратилата,

Ведь он сидел по пятьдесят восьмой! -

И вздох: Вот у кого ума палата!

А мой вот все не явится домой! -

И хохот мчится из окон крылато,

Веселый, бесшабашный и прямой,

Парит над государственной торговлей

И выше, выше, аж под самой кровлей.

А снимешь трубку на Чистых прудах

И наберешь мизинцем милый Хлебный,

Тотчас услышишь: Тетушка в трудах,

Иль где-то в очереди за целебной

"Ессентуки-12". В проводах

Послышится короткий и волшебный

Гудок отбоя, и чуть выше тон,

Сребристый голосок: Але, Антон? -

И вот ты пойман с трубкой возле уха,

Отсохнет горло, отпотеет нос,

И голос -- против воли сипло, глухо

"Позвать Максимову" попросит в нос.

Звенит сребро: "Максимову? Так сухо?

Антон, но что с тобой -- ты сам принес

Ей имя Тетушки, и в коммунальной

Ее зовем так все -- вот ненормальный!"

Да, в самом деле, до чего ж я туп,

Доходит до меня, как до жирафа,

Друзья, я на себя имею зуб,

Какого не имеет тетя Рафа

И тетя Валя. Глуп, как дамский пуп,

Достоин остракизма, больше -- штрафа,

И буркнув: "Извини!" (Каюк! Каюк!)

Со злобой трубку вешаю на крюк.

И, перейдя за людный перекресток,

Под парикмахерскою на углу,

Смотрю я на себя -- тупой подросток

Почти прилип к витринному стеклу.

Рот, в самом деле, некрасив и жесток,

Глаза колюче прорезают мглу,

Их взгляд пытлив и хмур, тревожен, скучен

И вежливым манерам не обучен.

Нет, ни одна пройти по Поварской

Не смеет так девица или дама,

Чтоб на нее я не взирал с тоской,

Не пялился сердито и упрямо,

Не щурил глаз в манере шутовской.

Иная растревожится: "Где мама?"

А я ей кисло уж бубню в ответ

"Чего пристали? Может, мамы -- нет?"

На Герцена ж вобще не без курьезов.

Уж остановится, уж не пройдет.

Их пол настолько бирюзов и розов,

Что просто неприятно, просто рвет.

Уставится -- я Павлик ей Морозов?

Бедром играя, ближе подойдет,

И спросит голос легкий с нежной силой:

"Но что за взгляд?! Ты что так смотришь, милый?"

Как будто есть мне дело до того,

Как взгляд мой смотрится и как он понят,

Приятно ль ей испытывать его.

А тут еще кого-нибудь хоронят,

И, огласив восторгом торжество,

Трамваи, выстроясь в цепочку, звонят,

А за оградой, где Нарком Сиб-Руд,

"На крыльях ветра" узницы поют.

Тут стану кукситься: Вы что хотите?

-- О просто, чтобы мог ты уяснить,

Что так не смотрят! -- Смотрят? Как? Пустите! -

Гнусавлю я. -- Вам только б обвинить,

Проштрафить, замести... Не вы ж растите! -

Читатель, тут пора бы пояснить,

Что я имел пристрастие к кунштюкам

И мой испуг был просто свинским трюком.

Ну что вы! Я отмачивал подчас

Гораздо, будет, поважнее корки

И с большим шиком, уверяю вас! -

Достойные хоть лагерной галерки.

Садится, скажем, на скамью пред вас

Лазурно-розовое, сборки, сборки, -

Где я пред тем крутился, словно бес,

И сядет в юбке, а ведь встанет -- без!

Бестактная, бессмысленная шалость!

Какой-нибудь сомнительный "бэ-эф"!

А вспомнил, так теперь и сердце сжалось!

Однако с риском вызвать худший гнев,

Продолжу: подходил. "Какая жалость!

Вот и порвали юбку, как-то сев".

Она, растерзанным прижавшись к лавке,

Смеялась: "Пустяки! Что, нет булавки? "

Булавку находил и ей ссужал,

И на метро давал копеек сорок,

И, сидя рядом с ней, соображал,

Как ей идти и вдоль каких задворок,

И всякие порывы выражал,

Прекрасные без всяких оговорок,

И поворачивалась вдруг спиной:

"Зачем шутить вам было надо мной?"

Так нынче кто не шутит? Очень мало

Находится способных не шутить,

Чтоб смехотворчество не донимало,

Вот, скажем, взять и номер накрутить

На телефоне и, смутяся мало,

Из зависти на друга напустить

Всех крестных мух и уксусную губку.

И после весело повесить трубку!

Вот душу возвышающая месть!

Иль, скажем, щелкнуть по башке ребенка,

Которому лет восемь или шесть -

Ни за что, ни про что! Чтоб только звонко!

Чтоб мог побольше реву произвесть!

Но я, признаться, не шутил столь тонко -

Отнюдь не потому, что был я мал -

Но только юбки, трубок не снимал!

Иль вот дивертисмент, опять для диска -

Услышав в трубке "Лейтенант Петров!",

Себя рекомендовывать: "Редиска!"

И слышать терпеливое:"Петров!",

И вновь: "Редиска! " -- Высота изыска!

Наверчен номер. Пять иль шесть гудков.

Снимают. Пауза. "Ну ты, Топталин!"

Но слышим вдруг: "У аппарата Сталин".

МОИ УВЕСЕЛЕНИЯ

В ту пору в Хлебном с "Амбасад Бельжик"

Соседствовала серая монада,

Прошловековый каменный антик

С фонарными заграньями фасада

В венецианских стеклах "лямужик",

За коими всегда росла рассада

И, выгородив от послов жилье,

Трепалось ветром женское белье.

В том замке, и старинном, и не тесном,

Жил Ганнушкин, известный психиатр,

В квартиру путь пребудет неизвестным,

Не то повалите, как на театр,

Глядеть ее в рыдване многоместном.

В том доме, сообщает Мальфилатр,

На этот счет весьма определенный -

"Жила девица. И была -- влюбленной".

Конкретно: предложу, собрав весь дух,

Нырнуть под мраморной доской у входа,

Минуя непременно двух старух,

Сидящих тут же поперек прохода.

Бьюсь об заклад: у вас захватит дух,

Сколь горяча бы ни была погода,

В парадном ждет могильный лед гостей.

Он вас тотчас прохватит до костей.

Не следует, однако, огорчаться:

Ангина, пневмония -- ерунда,