Алексей Цветков - Атлантический дневник (сборник) Страница 14

Неудивительно, что в Новом Завете нет ни единого упоминания о патриотизме, с некоторых пор упорно причисляемом к добродетелям. Локальный патриотизм Рима или Греции простирался лишь до периметра родного города и вполне подпадает под принцип Халдейна: соплеменник всегда может оказаться твоим родственником. Эта добродетель пчел и муравьев была отвергнута в Иерусалиме вместе со всеми остальными заповедями Хэмилтона и Халдейна. В Царстве Божием, по словам апостола, нет ни эллина, ни иудея.

Новозаветная нравственная революция, в которой приняли участие и тогдашние иудейские раввины, была, пожалуй, самой яркой и плодотворной в истории – но не единственной. Я могу назвать по крайней мере две другие предпринятые с тех пор попытки, последствия которых мы ощущаем по сей день. Франциск Ассизский стал основателем известного католического ордена и был канонизирован, хотя, будь его обстоятельства чуть иными, он мог бы взойти на костер или основать новую религию. Франциск в корне изменил отношение цивилизации к животным, которых прежде рассматривали лишь с точки зрения пользы и вреда, он допустил их в нашу нравственную вселенную. Он проповедовал птицам христианство, именовал свирепого хищника «братом волком», и даже если многие из его подвигов вполне легендарны, нынешние поборники нравственного отношения к животным – прямые духовные потомки итальянского монаха XIII столетия.

Фридрих Ницше выглядит в этой триаде нравственных революционеров уже совершенно странно, и тем не менее главной целью его жизни было именно построение новой морали, превосходящей и отменяющей прежнюю. «Сверхчеловек» Ницше, о котором по невежеству и недомыслию сложено не меньше легенд, чем о святом Франциске, – это новое племя, свободное от наших предрассудков, превратившее наши пороки в свои добродетели. Ради этой новой нравственности, которая только предстоит, нам предлагается принести себя в коллективную жертву. В устах Ницше призыв Нагорной проповеди звучит по-новому: «Возлюби дальнего своего».

В мои намерения вовсе не входит разбирать, нравственно ли восстание Ницше; важно то, что это – восстание во имя нравственности. И даже если признать, что вклад Франциска и Ницше в эволюцию этики бледнеет перед заслугами основоположника христианства, направление вектора движения везде совпадает: прочь от материнских уз, от натуральной морали муравейника.

Аристотель, пытаясь определить человека, назвал его «политическим животным». Такой перевод с греческого вводит в заблуждение: философ хотел сказать, что человеку свойственно жить в полисе, жизнью полиса и по законам полиса, то есть города, коммуны. Но таково свойство многих других животных: уже упомянутых пчел и муравьев, термитов и сусликов.

Роберт Райт назвал свою первую книгу «Нравственное животное». Такое определение он косвенно позаимствовал у Иммануила Канта, и оно было бы вполне точным, если бы не содержание, которое автор пытается вложить в термин «нравственность». Он признает, что современная эволюционная психология пока не в состоянии вывести всю сложную схему нашего нравственного поведения из устройства наших генов, но считает такое обоснование лишь вопросом времени. Если допустить, что он прав, его собственное определение тоже становится бесполезным: нравственностью в этом смысле обладают и животные, мать-лошадь тоже любит своего жеребенка.

Секрет новозаветной морали, которую я пытаюсь здесь защитить от происков эволюционных психологов, заключен именно в ее противоестественности. Нет ничего естественнее, чем обнять мать после разлуки, и ничего естественного в том, чтобы оставить ее за дверью ради общения с учениками.

Альтруизм в значении, которое придают ему сторонники генетической этики, – это просто другое название корысти, пусть не всегда осознанной. Мораль, пришедшая на смену муравьиной, предпочитает другой термин, которого мы нередко стыдимся: любовь. Противоположность любви – вовсе не ненависть, а цинизм, поиск скрытого мотива. Именно так, пусть и без злого умысла, пытаются истолковать наши лучшие поступки Роберт Райт и его ученые единомышленники. Любовь – это полное отсутствие мотива, способность видеть в ком-то чужом и неказистом такое же, как ты, Божье творение или просто равного и одинаково достойного. Человек – это животное, наделенное способностью любить дальнего.

Апостол Павел, которому, на мой взгляд, принадлежат лучшие из когда-либо сказанных слов о любви, не имел в виду ни мать, ни невесту, ни доброго соседа, регулярно дающего в долг до получки. Его слова адресованы всем современникам и тем, кто пришел после, жителям великих государств и заштатных княжеств, богачам и нищим, русским и чеченцам, вам и мне.

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

СЛУЧАЙ В СТОКГОЛЬМЕ

Если отвлечься от некоторых социальных неприятностей, будущее, которое нам сулит технология, представляется вполне радужным. Резкий рост урожайности генетически модифицированных культур, взлет производительности труда благодаря умным машинам, инженерно-конструкторские разработки на молекулярном уровне – все это уже отчасти достигнуто, и уровень комфорта, по крайней мере в развитых странах, обещает стать беспрецедентным. Между прочим, самого понятия «комфорт» до промышленной революции не существовало: сейчас трудно себе представить, с какими мучительными неудобствами приходилось ежедневно мириться нашим недавним предкам.

Но если оставить прошлое в стороне, то и надежды на светлое будущее разделяют далеко не все. Вот мнение скептика:

По мере того как общество и стоящие перед ним проблемы будут становиться все более сложными, а машины – все более разумными, люди станут позволять машинам принимать все больше решений за себя… В конце концов будет достигнута фаза, когда решения, необходимые для поддержания системы, будут настолько сложными, что люди не смогут разумно их принимать. На этой стадии машины фактически обретут контроль…

С другой стороны, возможно, что люди сохранят контроль над машинами. В этом случае средний человек может контролировать некоторые свои частные машины, такие как автомобиль или персональный компьютер, но контроль над большими системами машин будет в руках крохотной элиты… Благодаря развитой технологии элита будет иметь более широкий контроль над массами, а поскольку человеческий труд больше не будет нужен, массы станут лишними, просто бесполезной нагрузкой на систему. Если такая элита беспощадна, она может просто принять решение об истреблении человечества. Если же она гуманна, она может прибегнуть к пропаганде или другим психологическим и биологическим методам для сокращения темпов рождаемости до тех пор, пока основная масса человечества не исчезнет, освободив мир для элиты.

Автор этого мрачного пророчества – Теодор Качински, один из самых известных террористов столетия, а извлечено оно из трактата, который он шантажом заставил опубликовать в ведущих американских газетах. Освежим память: Качински, после многолетней охоты захваченный ФБР и отбывающий сейчас пожизненный срок заключения, посылал почтовые бомбы ведущим ученым США – некоторые погибли, другие были изувечены. Качински, как явствует из приведенного отрывка, пытался спасти мир от науки.

Однако я взял этот отрывок из вторых рук – из статьи Билла Джоя в журнале Wired, главном органе энтузиастов информационных технологий. Билл Джой, который цитирует эти строки со смешанным чувством отвращения и понимания, – представитель именно того класса людей, с которым Качински вел войну. Он – ученый, вернее, гениальный инженер, один из реактивных двигателей прогресса, заведующий научной частью американской компьютерной компании Sun Microsystems. Его статья называется «Почему будущее обойдется без нас». Ее содержание можно уместить в одну эффектную фразу: если мы не примем исключительных по своей радикальности мер, человеческая история завершится через каких-нибудь полстолетия.

Скажите на милость – и это вдобавок к прохудившемуся сливному бачку и непомерным налогам! Журнал Wired, как я уже упомянул, обслуживает энтузиастов, и поэтому, наряду с вполне разумными материалами, в нем порой мелькают и плоды перегретой фантазии. Но репутация Билла Джоя и факты, на которые он ссылается, приковали не только мое внимание.