Адольф Рудницкий - «Голубые странички» Страница 14

Посвящаю М. и Ж. Тери

Было, вероятно, часов пять, день стоял апрельский, теплый, но не слишком теплый, утром прошел дождь; жители этого прекрасного города горько жалуются на обилие осадков в нынешнем году. Обычно в эту пору дня на автобусной станции самое большое оживление; после работы люди разъезжаются по домам, а живут они в окрестностях, на расстоянии нескольких остановок отсюда; туристы со всего мира готовятся к последней экскурсии дня. В зале ожидания худощавый служитель долго что-то объяснял американцу в просторном легком костюме, и видно было, что американец ни слова не понимает; обалдевший и усталый, он смотрел куда-то поверх головы служителя. Выйдя из зала ожидания, я столкнулся с популярным здесь уличным продавцом; усатый, с лукавыми глазами, он держал на голове поднос с жженым сахаром.

— Нет, — сказал он мне, — сегодня для вас нет подходящего автобуса…

Фраза эта означала: «Возвращайся домой и откажись от путешествия, оно не предвещает ничего хорошего…» Я ждал пояснений.

— Автобус в Н. не идет, зато в X. машина отходит в пять с четвертью.

— Что такое! — воскликнул я. — Я вовсе не собираюсь ехать в H., а еду именно в X., я обещал знакомым, что приеду на тушеных устриц!..

— Ну и поезжайте, — сказал он; потом отвернулся от меня и занялся своей излюбленной забавой с голубями: они выклевывали у него изо рта сахар, и это вызывало восторг у туристов со всего мира, дам, священников, офицеров и даже шоферов в белых кителях, хотя шоферы уже знали эту игру и любовались ею ежедневно. Когда голуби наконец улетели, продавец крикнул мне через головы столпившихся людей:

— Как вам угодно!..

Я ничего не ответил, с восхищением прислушиваясь к тому, как он произносит нараспев свое: «Un paquet soixante francs, deux paquets cent francs»[8]. Что-то в поведении продавца меня насторожило, но, поверьте, я в самом деле не люблю подводить людей, если напрашиваюсь к ним на тушеные устрицы! Поэтому я сел в автобус, отправлявшийся в X.

Мы проезжали мимо прекраснейших мест на свете, взбирались высоко в горы, откуда были видны еще более высокие горы, на которых весь год лежит снег, а внизу сверкало море, теплое, милое. Совсем рядом — рукой подать — стояли среди пальм чудесные, живописные домики, принадлежавшие большим богачам, средним богачам, а также и рядовым, обыкновенным богачам и даже не богачам. Жители этих мест — люди мировой славы: экс-премьеры, министры, миллиардеры, но попадаются здесь и такие бедняки, как, например, я. Снег на горах и море окрашены в один общий цвет — рыжеватый. «Смотри! — приказывал я себе, — смотри! Они вот живут тут круглый год, а ты никогда больше сюда не приедешь, стало быть, смотри, смотри! Борись, смотря на них». И верьте мне, я делал, что мог, поглощая изо всех сил виды моря, гор, апельсиновых рощ.

Наконец мы доехали. Сделав лихой поворот, автобус очутился в тесной улочке, шириной с мою кровать, с обеих сторон он прикасался к домам, как скрипка к стенкам футляра. Женщина в окне едва не вылила нам на голову помойное ведро, уже в последнее мгновение она удержалась и даже вскрикнула, закрыв от волнения рот рукой, а потом громко рассмеялась — она смеялась в окне, а мы в автобусе; впрочем, нас осталось немного большинство пассажиров сошли по пути. Я стал протискиваться между сидевшими на ступеньках женщинами, вышел и остановился на площадке, где мальчики играли в мяч; площадка была маленькая — крохотный островок свободного пространства посреди узких улочек. Из многочисленных баров доносились тяжелые, чувственные мелодии. Размалеванные потаскушки, за день отдохнувшие, чистенькие, аккуратно причесанные, рассевшись на высоких табуретах, пили с барменами в ожидании ночи. Вскоре с кораблей сюда потянутся длинной бело-синей цепочкой моряки, начиная с маленьких японцев и кончая огромными неграми. Я забыл о своих знакомых и о тушеных устрицах; не раздумывая, я рассудил: «Спешить нет надобности, еще светло, городок маленький, дорога займет несколько минут, не больше, значит, у меня есть время». И я наслаждался прогулкой, упиваясь всем тем, что так восхищает в каждом новом месте, где дома и совершенно незнакомые люди столько тебе обещают! Впечатления еще не утратили свежести, ты еще не чувствуешь горечи оборвавшихся связей! Я был счастлив, прогуливаясь по тесным, прекрасным, старым улочкам, которые кое-где внезапно расступались, и внизу, там, где кончались террасы, открывалось море. В бухте стояли суда и яхты, матросы, причалив к берегу, выпрыгивали из лодок, наверху трещал вертолет. Через каждые несколько десятков метров передо мной вырастали ступени лестницы; они ползли от моря к вершинам гор. «Ну, кое-что они все-таки сделали. Хотя бы эти ступени! Значит, это и есть их хваленая культура, которой они так гордятся, — ступени!» Вдруг — скорее по привычке, свойственной туристам, — я остановил случайного прохожего и спросил про моих друзей, назвал улицу. Он опустил глаза, словно погрустнел.

— Разве эта улица находится в X.?

— А как же!

— В каком X. — Верхнем, Среднем или Нижнем?

Так я узнал, что существуют три этажа городка, до сих пор мне это было неизвестно. Человек, которого я остановил, высказал предположение, что нужная мне улица находится в средней части городка, и посоветовал мне спуститься ниже, разыскать городской автобус, доехать до конечной станции и там еще раз спросить.

— И любой человек сообщит нужные сведения?

— Разумеется, любой…

Он постоял еще немножко, уверенный, что я задам и другие вопросы. Мне действительно хотелось еще кое о чем его спросить, но я передумал и отошел. Однако у меня не было ни малейшего желания садиться в автобус. Мне очень нравилось то, что я могу так свободно ходить по городу, увидеть который мечтают миллионы людей на всем свете. «Смотри и упивайся, — говорил я себе. — Раз ты не знаешь, когда снова здесь будешь, значит, смотри и упивайся!» Слова эти, впрочем, мы все твердим себе ежедневно, теперь, когда все кругом трещит, когда все кругом пылает великим пламенем, перед тем, как мир — по словам одних — приобретет новый образ, или перед тем, как он — по словам других — превратится в пепел.

Я даже не спустился ниже, напротив, я все выше взбирался по ступенькам. «Быть может, по этим ступенькам я доберусь до неба? Ведь может, именно в этом смысл моего приезда? Ведь какой-то смысл должен быть в моем приезде! Лишь бы не кончилось, как обычно, — лестница обрывается, у тебя над головой грязный пузырь, и тебе говорят, что это именно и есть небо…

— Это называется небо? — спрашиваешь с огорчением.

— Что значит — называется? Это и есть небо, — отвечают тебе.

И тогда у тебя появляется одно желание — как можно скорее спуститься назад к людям, к своим, снова очутиться на земле в самой гуще будничного дня».

Я взбирался все выше, рассуждая, что если даже забреду слишком высоко, то спускаться, во всяком случае, будет легче. Но ступени бесконечно множились у меня под ногами. И вдруг я испугался: «О, — сказал я себе, — на такой высоте ты уже не можешь ожидать ничего хорошего». И хотя ступеньки по-прежнему вели вверх, я махнул рукой и дальше пошел по шоссе. Я очутился на типичной автостраде, широкой и пустынной, с узкими полосками тротуаров для пешеходов. По обеим сторонам автострады, однако, не было ничего, кроме голых откосов, поросших травой. Вдруг меня охватил страх перед этой пустыней, темно-пунцовое, как во сне, небо показалось мне зловещим. «Для чего было взбираться, здесь не может меня ждать ничего хорошего». На расстоянии примерно ста шагов я увидел сарай. «Даже у сарая вид зловещий». Я заглянул внутрь. Кто-то спал на соломе; из-под одеяла торчали босые ступни. «Что за тип? Босой? Наверное, нездешний. Лучше уйти отсюда, ты не знаешь, что это за человек, и не знаешь, как он поведет себя, когда проснется. Ты слишком высоко взобрался, теперь тебе надо как можно скорее спуститься. Дорога вниз не должна быть слишком тяжелой, и, быть может, ты еще не опоздаешь на тушеных устриц».

Итак, я стал спускаться. Я очутился в лабиринте маленьких домиков, неуютных, наглухо закрытых, насупленных, лишенных дверей и окон; они смотрели на меня, как жители покоренной столицы на захватчика. «Немыслимо все-таки, чтобы где-нибудь не было кабачка, не такие уж они добродетельные. Где-нибудь в конце концов я набреду на кабачок!» И действительно, вскоре я набрел на лавчонку, похожую на наши польские, с запыленными бутылками вина, с застекленным шкафчиком. У прилавка старый итальянец в рабочем комбинезоне пил вино из бутылки. «Наконец-то человек!» Взойдя на порог лавочки, я спросил про улицу, которую искал, и про моих знакомых. Грудастая лавочница пожала плечами. Итальянец вытер рукой рот, отодвинул бутылку и, приблизившись ко мне, попросил повторить вопрос. Но и он не знал ни улицы, ни моих друзей. Знаками он все-таки пригласил меня следовать за ним. Мы перелезли через забор, потом, указывая мне на резко покатую асфальтированную дорогу, он объяснил, что внизу помещается полицейский пост, там мне, наверно, все растолкуют и, кто знает, может, даже проводят.