Николай Страхов - Заметки летописца Страница 14

Смѣлое мнѣніе о «Космосѣ» Гумбольдта

Кстати объ авторитетахъ. Въ настоящую минуту выходитъ переводъ натурфилософіи Гегеля на французскій языкъ (Philosophie de la nature de Hegel, traduite pour la première fois et accompagnée d'une introduction et d'un commentaire perpétuel, par A. Véra). Вышелъ только первый томъ. Переводчикъ итальянецъ, профессоръ философіи въ Неаполитанскомъ университетѣ, послѣдователь Гегеля, написавшій въ его духѣ многія сочиненія на латинскомъ, англійскомъ, французскомъ и итальянскомъ языкахъ. Нѣсколько лѣтъ назадъ онъ перевелъ на французскій языкъ также «Логику» Гегеля. Въ большомъ введеніи къ своему новому переводу, онъ, между прочимъ, весьма рѣзко высказываетъ свое мнѣніе о «Космосѣ» Гумбольдта. Это мнѣніе, надѣюсь, поинтересуетъ читателя, если не по причинѣ Гегеля, о значеніи котораго идетъ у автора дѣло, то по причинѣ Гумбольдта, авторитетъ котораго неизмѣримъ.

«Намъ кажется», — пишетъ Вера, — что Гегеля, представляющая первую дѣйствительную систематизацію природы, должна бы была больше привлечь вниманіе не только философовъ, но и физиковъ, хотя бы для того, чтобы ее разобрать и оспорить, если не для того, чтобы ею воспользоваться. И да позволено намъ будетъ въ этомъ отношеніи сблизить твореніе Гегеля съ книгою, которая въ послѣднее время надѣлала столько шуму: именно съ Космосомъ Гумбольдта. Мы не удивляемся тому, что столько шуму было поднято изъ-за творенія Гумбольдта, тогда какъ твореніе Гегеля до сихъ поръ остается почти неизвѣстнымъ. Таковъ слишкомъ обыкновенный ходъ вещей, и по этому случаю мы готовы повторить изрѣченіе Бакона, что тѣла легкія плаваютъ на поверхности, тогда какъ тѣла болѣе плотныя и твердыя падаютъ въ глубину. Мы не удивляемся этому, но мы на это жалуемся^ и мы въ- особенности сожалѣемъ, что въ Германіи не раздалось голосовъ, которые бы протестовали, сдѣлавши это самое сближеніе и высказавши замѣчанія, естественно внушенныя намъ этимъ сближеніемъ. Посмотримъ. Во-первыхъ, мы всегда были убѣждены, что самая идея Космоса была внушена Гумбольдту философіею Шеллинга и Гегеля; и это мнѣніе въ особенности возбуждается тѣмъ, что въ книгѣ Гумбольдта оба эти философа блистаютъ своимъ отсутствіемъ. Гумбольдтъ вовсе не упоминаетъ объ нихъ, или точнѣе, онъ упоминаетъ объ нихъ разъ или два, но приводитъ изъ нихъ мѣста незначительныя, не имѣющія даже отношенія къ натурфилософіи. Между тѣмъ, развѣ можно предположить, что І'умбольдтъ не зналъ трудовъ этихъ двухъ философовъ въ этой части науки? Намъ скажутъ, можетъ быть, что Гумбольдтъ не имѣлъ симпатіи къ спекулятивной физикѣ. Положимъ; но если такъ, зачѣмъ же онъ толкуетъ намъ, напримѣръ, о пиѳагорейцахъ и Тимеѣ Платона? Если существуетъ спекулятивная физика, то, конечно, это она и есть. И такъ, если онъ говорилъ о пиѳагорейцахъ, о Платонѣ и о другихъ спекулятивныхъ физикахъ, и, въ тоже время, хранилъ молчаніе относительно своихъ двухъ великихъ соотечественниковъ, то скорѣе не потому ли, что люди вообще щедры относительно мертвыхъ, а относительно живыхъ соблюдаютъ свои расчеты? Пусть судитъ читатель. Далѣе, признаемся, самое заглавіе книги вамъ не нравится и мы предпочитаемъ названіе натурфилософіи, какъ болѣе простое и правильное. Противъ слова «космосъ» насъ вооружаетъ, во-первыхъ, то, что оно слишкомъ притязательно, во-вторыхъ, что оно ни въ какомъ смыслѣ не точно; ибо, если Гумбольдъ, заимствовавъ это слово отъ пиѳагорейцевъ, имѣлъ въ мысли употреблять его въ томъ же смыслѣ, въ какомъ его употребляли эти философы, то дѣло нисколько не соотвѣтствуетъ слову. И въ самомъ дѣлѣ, подъ космосомъ пиѳагорейцы разумѣли всеобщность вещей, т. е. не только физику, но и метафизику, мораль, политику и пр. А эти науки не входятъ въ планъ Гумбольдта. Если, съ другой стороны, нужно разумѣть это слово ~ въ болѣе ограниченномъ смыслѣ, то есть въ смыслѣ систематическаго построенія науки о природѣ, то и въ этомъ смыслѣ тоже нѣтъ соотвѣтствія между словомъ и самымъ дѣломъ; — ибо твореніе Гумбольдта не есть система. Въ самомъ дѣлѣ, что такое Космосъ? Это богатая, разнообразная и оживленная картина природы, украшенная обширными познаніями эрудиціи. Это достоинство мы первые готовы признать. Это не мало, скажутъ намъ. Да, это много, если держаться на точкѣ зрѣнія изложенія и искусства. Но совершенно другое выходитъ дѣло, если мы станемъ судить съ точки зрѣнія строго научной, то есть, по нашему мнѣнію, съ настоящей точки зрѣнія, на которую слѣдуетъ становиться, когда мы судимъ о научномъ твореніи. И вотъ, разсматриваемый съ этой стороны, Космосъ не представляетъ ни оригинальности, ни глубины. Если бы отъ насъ потребовали его опредѣленія, мы сказали бы, что это книга, которая не можетъ удовлетворить, ни людей свѣдущихъ, ни людей несвѣдущихъ. Она не можетъ удовлетворить, хотимъ мы сказать, тѣхъ, которые близко знакомы съ предметами, въ ней трактуемыми, ибо она имъ представляетъ въ нѣкоторомъ смыслѣ только элементы науки. Она точно также не можетъ удовлетворить и тѣхъ, которые чужды этимъ предметамъ, потому что въ ней нѣтъ подробностей и развитій, необходимыхъ для непосвященныхъ. Такимъ образомъ, «Космосъ», по нашему мнѣнію, представляетъ не болѣе, какъ нѣчто въ родѣ справочной книги или Book of reference, какъ говорятъ англичане, то есть книги, которая содержитъ полезныя указанія, и въ которой весьма удобно бываетъ обратиться за справками. Такой приговоръ можетъ показаться строгимъ. Если мы ошибаемся, пусть намъ скажутъ и пусть намъ докажутъ.

Вотъ строгое сужденіе, съ которымъ, однако же, трудно не согласиться. Самъ Гумбольдтъ хорошо чувствовалъ, что идея его «Космоса» до тѣхъ поръ будетъ шатка и неопредѣленна, пока не будетъ поставлена въ отчетливыя и ясныя отношенія къ идеѣ натурфилософіи. Гумбольдтъ и старался сдѣлать это, но едва ли можно остаться довольнымъ тѣмъ, какъ онъ разрѣшилъ эту задачу. Вотъ, напримѣръ, что онъ говоритъ:

«То, что я называю физическимъ міроописаніемъ (т. е. Космосъ), не имѣетъ никакихъ притязаній на степень нѣкоторой раціональной науки о природѣ; оно есть мыслящее созерцаніе опытомъ данныхъ явленій, какъ нѣкотораго цѣлаго. Только съ такимъ ограниченіемъ оно и могло (при совершенно объективномъ направленіи моего ума) войти въ число стремленій, исключительно наполнявшихъ мое долгое научное поприще. Я не отваживаюсь вступать на поле, которое мнѣ чуждо и, быть можетъ, обработывается другими съ большимъ успѣхомъ». («Kosm.», Bd. I. S. 34).

Въ этихъ словахъ, конечно, много скромности, но скромность не помогаетъ, какъ скоро не достаетъ твердой и ясной мысли. И въ самомъ дѣлѣ, черезъ нѣсколько страницъ Гумбольдтъ, заговоривъ о томъ же предметѣ, уже явно выходитъ изъ границъ скромности. Вотъ какъ онъ разсуждаетъ о той раціональной наукѣ о природѣ, на степень которой «Космосъ» не имѣетъ никакихъ притязаній.

«Мы еще очень далеки отъ той минуты, когда было бы возможно сосредоточить всѣ наши чувственныя воззрѣнія въ единство понятія о природѣ. Позволительно сомнѣваться, приблизится ли когда нибудь эта минута. Сложность задачи и неизмѣримость Космоса почти дѣлаютъ тщетною надежду на это. Но если цѣлое намъ и недоступно, то, однако же, частное рѣшеніе задачи, стремленіе къ пониманію явленій остается высочайшею и вѣчною задачею всякаго изслѣдованія природы. Оставаясь вѣрнымъ характеру моихъ прежнихъ сочиненій, равно и роду моихъ занятій, которыя были посвящены опытамъ, измѣреніямъ, дознанію фактовъ, я ограничиваюсь и въ этой книгѣ эмпирическимъ созерцаніемъ. Оно есть единственная почва, на которой я умѣю стоять и двигаться съ нѣкоторой твердостію. Такое изложеніе эмпирической науки, или, скорѣе, нѣкотораго аггрегата познаній, не исключаетъ группированія результатовъ по руководящимъ идеямъ, обобщенія частностей, постояннаго изысканія эмпирическихъ законовъ природы. Конечно, мыслящее познаніе, раціональное пониманіе мірозданія представляли бы еще болѣе возвышенную цѣль. Я далекъ отъ того, чтобы стремленія, въ которыхъ самъ не пробовалъ участвовать, порицать только потому, что результаты ихъ до сихъ поръ оставались сомнительными. Вслѣдствіе многоразличнаго превратнаго пониманія, и совершенно несогласно съ цѣлью и указаніемъ глубокомысленныхъ и могущественныхъ мыслителей, снова пробудившихъ эти уже свойственныя древнему міру стремленія, натурфилософскія системы нѣкоторое время грозили въ нашемъ отечествѣ отвлечь умы отъ серіознаго и стоящаго въ такомъ близкомъ сродствѣ съ матеріальнымъ благосостояніемъ государствъ — изученія математическихъ и физическихъ наукъ. Отуманивающая мечта достигнутаго обладанія, особенный, странно-символизирующій языкъ, схематизмъ болѣе узкій, чѣмъ какой когда либо налагали на человѣчество средніе вѣка, — вотъ чѣмъ были обозначены, при юношескомъ злоупотребленіи благородныхъ силъ, радостныя и короткія сатурналіи чисто идеальнаго познанія природы. Я повторяю выраженіе: злоупотребленіе силъ; ибо умы строгіе, одновременно преданные философіи и наблюденію, остались чужды этимъ сатурналіямъ. Совокупность опытныхъ познаній и во всѣхъ частяхъ развитая философія природы (если только такое развитіе когда нибудь достижимо) не могутъ стать въ противорѣчіе, если философія природы, согласно съ своимъ обѣщаніемъ, есть раціональное пониманіе дѣйствительныхъ явленій въ мірозданіи. Если является противорѣчіе, то вина лежитъ или на пустотѣ умозрѣнія, или же на притязаніи эмпиріи, предполагающей, что опытомъ доказано больше, чѣмъ сколько имъ дано на самомъ дѣлѣ».