Иван Миронов - Родина имени Путина Страница 15

— Максимум десять минут, — Слава еле заметно прикусил губу и продолжил в полголоса: — Часть очень секретная, поэтому на проходной детекторы, подковы. Чтобы мозги вам не парили, всякий металл: награды, ну, там медали, ордена, часы, оружие, если есть, «трубки» в машине оставьте.

Чечен молча подошел к собратьям, по-своему объясняя суть новых вводных. Вайнахи распряглись покорно, набив бардачок золотом, часами и телефонами, спрятав под переднее сидение два «:стечкиных». Вылезли из машины, где Раппопорт уже прилаживал ключ в зажигание.

— Возьми ксивы, — чечен протянул в форточку три российских паспорта.

— Спасибо, дорогой. Чуть не забыл, — благодарно вздохнул Раппопорт, пряча документы в карман.

Слава резко развернул машину.

— Эй, ты куда? — выпалил чечен, подперев коленом бампер.

— Испугался? — рассмеялся Раппопорт. — Не бзди, Шамиль! Это же ворота только для прохождения военной техники. У тебя же не танк. Придется через служебный загнать.

Спустя двадцать минут вайнах тряс за грудки часового на КП.

— Поломаю, сука! Где ваш долбаный генерал?

— Я же по-русски вам говорю, нету у нас генералов! — лишь испуганно мычал солдат.

Раппопорт одной рукой вертел руль, другой выбирал себе часы. Лезгинка, зазвеневшая из инкрустированного бриллиантами телефона, отвлекла Славу. Недолго думая, он ответил: «И тебе салам. Нету Аслана, братуха. Русским в плен сдался».

Еще спустя десять минут рота охраны кирзачами и матами проводила «профилактику терроризма» среди лоховатых горцев.

Дни растворялись в недели — этапа не было. Вместо него в камеру закинули еще десятерых пленных, тощих, измученных, в мокрых линялых одеждах, насквозь пропахших потом, куревом и «Столыпиным». Их гнали с востока, гнали давно по тюремной России. Они мечтали о зоне чуть больше, чем о смерти. В глазах стояла исступленная усталость. Мысль — субстанция склонная к истерикам, была напрочь раздавлена страстным желанием выспаться и поесть. В камеру москвичей они зашли, как матросы в Елисеевский гастроном. Все было «по-братски» разделено и съедено. Еще через неделю закончились последние деньги. То, что было схоронено от вертухаев, им же и отдано за хлеб, спирт и наркотики. Потом начался голод. Люди, закупоренные в бетон, мариновались в собственных выделениях и испарениях. Влага пронзала легкие колючим паром, словно губкой, впитывающей туберкулезную пыль. Зэки стояли по двадцать часов. Из-за тесноты невозможно было сесть даже на пол. За ночь умерло двое. Отчего? В этом протухшем человеческом фарше даже толком не разобрали — кто. Опасаясь заразы, трупы брезгливо выдавили из стойла и утрамбовали под шконку рядом с Лампочкой. Во время очередного обхода тела не смогли вытащить из камеры, не успели, а вертухаев они мало заботили. Избавиться от жмуров удалось лишь спустя еще сутки, когда запах разложения заглушил камерную вонь.

Следующей ночью в хату закинули новенького: шлепанцы, шорты, майка, скромная сумка. Арестант выглядел лет на сорок: крепкий, спортивный, но с подпорченным тюрьмой здоровьем. Тело украшали блатные татуировки. На пальцах вместе с синими перстнями было выбито «БОСС», аббревиатура от «был осужден советским судом». Ноги клеймила гравировка «идут туда, где нет закона», на шее висел маленький алюминиевый крестик. Несмотря на мощные габариты, каторжанин сутулился, проваливаясь тяжелым шагом, как будто слегка прихрамывая. Его улыбка была скорее похожа на прищур. Свинцовый взгляд неповоротлив, под стать походке. Но мало кто мог перепутать эту волевую мощь, в любой момент готовую обрушиться на всякого, ставшего на его пути, с усталостью непосильного бремени. Он отвык от людей и отрешился от мира.

Мужчина провел в заключении последние тринадцать лет, из них девять в одиночной камере, своей судьбой обломав трагический пафос «Графа Монтекристо». Годы бетонного одиночества не тронули душу безумием. По три часа в день молитва, потом бесконечные отжимания, чтение и переписка с близкими. На пятисотой прочтенной в тюрьме книге он сбился со счета. Звали его Константином. Тюрьма и вера привили ему счастье. На четвертом году заключения его короновали в воры. Костя поднимал бунты, бескомпромиссно воевал с вертухаями, за что и был изолирован в четыре стены крытых зон на отечественных каторжанских просторах. До выхода на свободу ему оставался год. Теперь его везли в Минусинск — не сломать, так убить. Вор знал об этом, но судьбу свою не загадывал, и без того считая себя в долгу перед Богом. Костя хотел даже выбить у себя на груди: «Кто сказал, что Бога нет? Я его племянник», но не представлялось удобного случая. В воровском мире он был известен как Костя Костыль. Почему Костыль? Потому что на него можно было опереться. В узилище Костя видел свой крестный путь, прямой и бескомпромиссный. К призрачному освобождению он относился с иронией. «Я люблю свободу, но ее ко мне не тянет!» — частенько приговаривал Костыль.

Расположение хаты хитрое: на отшибе, в торце изолятора. Наладить «дороги», достучаться, поднять кипеш, раскачать тюрьму — невозможно. Наверное, поэтому сюда и кинули Костыля, посчитав, что здесь он не будет опасен.

Под утро на дальняке загнулся еще один чахоточный, совсем молодой парнишка, с полгода как поднятый с малолетки. Ему дали три года за драку — заступился за сестру.

На следующий день Костя подтянул камерный блат-комитет. Решили вскрываться. На тюрьме резать вены — это не самоубийство, это крайняя форма протеста. Попытка суицида — это ЧП, аЧП — это плевок в личное дело «хозяина». Вот и выходит, что достучаться до справедливости можно только кровью.

Перед вечерней проверкой блатные достали алюминиевые ложки с аккуратно заточенными черенками. Их примеру последовала остальная общественность. Интеллигенция перед процедурой тщательно протирала «весла» и мыла руки, дабы предупредить заражение. Сопровождая действо матерными воплями, кое-как принялись царапать приборами руки. Натурально вскрылись лишь четыре арестанта, которым суицидничать приходилось не впервой. Остальные в сонном мареве лениво ковыряли ложками вены, размазывая рубиновые окаемки. Тормоза открылись, в хату ввалились вертухаи в насквозь промокшем выцветшем камуфляже, образовав плотное каре, из-за которого выступил сам начальник тюрьмы.

Глаза сорокапятилетнего полковника мерцали напряженной озабоченностью, что было с удовольствием отмечено опытными зэками.

— Чего хотите? — Хозяин полностью овладел эмоциями, поморщившись от ядовитой испарины.

— Начальник, — победоносно прохрипел Костыль, зажимающий три хлюпающих рубца. — Разгрузи хату, дай хавчика, врачей и завтра же всех на этап.

— Или? — переспросил полковник, сверкнув живым интересом.

— Все здесь и ляжем! Все на хрен вскроемся! — зарычал вор.

Зэки с гордостью метронома кивнули головой. В изможденных глазах сияло торжество арестантского единства. Блатные, для которых рубцы на венах по значимости были сродни насечкам на прикладе снайпера, в душе праздновали победу. Интеллигенция сокрушалась за испорченную красоту, калькулируя в уме, во что обойдется выведение шрамов.

— Кто ж так вскрывается? — полковник прервал паузу надменной усмешкой. — Этим баланду жрут, а вот этим вскрываются, — он швырнул под ноги арестантам несколько маленьких коробочек тоньше спичечного коробка.

Хозяин тут же вышел из хаты. За ним, подобрав презрительные улыбки, последовали цирики.

Костя неспешно поднял с пола хозяйский подгон. Синебелые коробочки тонкого картона с корабликом и надписью «Нева». По десять новеньких лезвий в каждой.

— Переиграл, козел! — Раппопорт мучительно исказился в лице, дуя на еле заметную царапину.

Камера стала возвращаться к унылому, обреченному брожению, выстраиваясь к дальняку, чтобы смыть засохшие сгустки крови.

Не поднимая глаз, Костыль задумчиво перебирал в руке бритвы. Рядом молча чесали затылки авторитетные сидельцы. Тяжело вздохнув, вор повернул голову, столкнувшись с шершавыми взглядами. Каждый сомневался за себя, но за другого все уже решил. Кто-то перекрестился.

— Ну, что, братва, уважим начальника? — громыхнул Костыль, мгновенно оборвав камерную суету.

— Как это? — всхлипнул Раппопорт, угадав движение блатной мысли.

— Держи, жидяра! — Вместо ответа Костя протянул мошеннику развернутую мойку.

Раппопорт обреченно взял бритву, осознав, что это единственный шанс выжить. Не вскроешься сам — вскроют тебя.

— Кто не справится, тому поможем, — развил идею поджарый арестант с изъеденными метадоном зубами.

Мойки разошлись по рукам.

— Гады! Не хочу! — истошно заорал Шереметьев, бросившись к двери, но ловко сбитый чьей-то подсечкой, ушел головой в бетонку.

Возникший над ним Костыль, кивнув то ли хате, то ли самому себе, ловко рубанул артерию на жирной шее «Графа». Лезвие, грациозно прогнувшись, блеснуло маслянистым потом армяна и прыснуло бледной ртутью. Словно по сигналу, началась резня. Сжав зубы, стараясь заглушить боль воем, они вскрывали вены. Психов, малодушных и недогадливых резали без оглядки. Убийцы приговорили себя раньше своих жертв.