Умберто Эко - Полный назад! «Горячие войны» и популизм в СМИ Страница 15

Разберемся в основных моментах диалога. Афиняне заявляют, что не намерены распространяться долго, к тому же и неубедительно, и что не станут доказывать, будто господство над мелосцами приличествует им как победителям персов, или будто мелосцы заслужили наказание за то, что словом и делом оскорбили афинян. Они не ищут casus belli, не повторяют неуклюжую хитрость волка из басни Федра. Они вполне открыто приглашают мелосцев обговорить дело, рассмотрев истинные намерения каждой стороны, поскольку соображения справедливости берутся в расчет лишь когда силы противных сторон одинаковы, а в прочих случаях тот, кто сильней, делает что пожелает, а тот, кто слабее — терпит.

Заметим, что на словах афиняне утверждают посредством отрицания, что действуют так, как действуют, по той причине, что господство над спартанцами обеспечивает им право верховодить над всею Грецией, а мелосцы — это колоны тех, кто для афинян был противником. На самом же деле с необыкновенной ясностью (почти что написалось — честностью, но честность все же проявили не они, а Фукидид, передавший этот диалог) афиняне демонстрируют, что поступят так, как хотят, поскольку власть уполномочивается только силой.

Мелосцы — а у них нет возможности апеллировать к справедливости — отвечают уже не по собственной логике, а по логике противника, что имеет смысл проанализировать полезность намеченного. И стремятся убедить захватчиков, что, ежели Афинам приведется стерпеть поражение от спартанцев, им достанется и жестокое мщение несправедливо затронутых городов, таких как Мелос. Афиняне отвечают: вы не заботьтесь о нашем риске. Мы вам докажем, что сумеем править нерушимо. Вот наши планы по спасению вашего города: мы хотим управлять без усилий и хранить вас в здравии и благе ради вашей и нашей выгоды.

Мелосцы говорят: да какая же выгода нам рабствовать? Вам-то выгодно порабощать. А афиняне: а такая, что все ж вам не терпеть крайнюю беду, а становиться подданными; и нам выгодно не уничтожать вас. Мелосцы: а если мы не станем присоединяться ни к одной из сторон, будем жить отдельно? Афиняне: нет, потому что злоба ваша не так опасна для нас, как ваша дружба. Ведь ваша дружба — показатель нашей слабости, а в вашей злобе — показатель нашей силы. Иначе выражаясь, афиняне сказали: вы уж извините, но нам выгодней вас поработить, нежели оставить в покое. Поработителей все будут страшиться.

Мелосцы отвечают, что не надеются выстоять против сильных, но все-таки уповают продержаться, поскольку, верные богам, они противятся неправедности. Богам? — переспрашивают афиняне. — Нашими требованиями, нашими действиями мы нисколько не перечим вере рода людского в богов. Мы уверены: и человеки, и боги, где имеют власть, там и проявляют ее, по неодолимому требованию естества. И не нами установлен этот закон, и не мы первые вменили его. Он унаследован нами, ему предуготована длительная жизнь. Вы поступили бы точно так же, обладай вы нашей силой.

Можно предположить, что Фукидид, проявляя интеллектуальную честность и точно воспроизводя конфликт между справедливостью и силой, в конце концов пришел к выводу, что политическая перспектива — это господство афинян.

При этом он реконструировал во всей красе риторику злоупотребления, которая не подыскивает оправданий вне себя. Она работает по принципу captatio malevolentiae: «Делай, малявка, что сказано, или потом не жалуйся». Весь ход мировой истории — долгое, подробное, точное воспроизведение описанной модели. Хотя и не все бандиты работают так четко и показательно, как старые добрые афиняне.

Норберто Боббио: пересмотренное представление о назначении ученого[78]

Процитировав в названии известную работу Фихте[79] (у Фихте «Bestimmung des Gelehrten» — «Несколько лекций о назначении ученого»), я тут же усложнил себе жизнь. Во-первых, потому, что те работы Норберто Боббио[80], которые я буду цитировать (из тома «Политика и культура»: Politica е cultura. Torino: Einaudi, 2005), посвящены «интеллигентам» (uomini di cultura), что есть более широкое понятие, нежели суперобразованные «ученые», о которых пишет Фихте (по-немецки ученый — Gelehrte, по-итальянски «dotto»). Во-вторых, Боббио писал свои полемические статьи в 1950-е годы, когда было принято объединять в общую категорию и «работников умственного труда», и политиков, и лиц, интегрированных в систему управления государством, и «клерков-предателей» по Жюльену Бенда[81]. То есть опять-таки, для рассмотрения Боббио избирает категорию более общую, включающую в себя самых разных представителей умственных профессий, в том числе писателей и поэтов, которые уж точно «учеными» не являются.

У Фихте «ученый» мог быть либо мудрецом, либо знатоком наук, но нельзя забывать, что в представлениях немецкой идеалистической философии ученый, технического ли, гуманитарного ли профиля, может именоваться «ученым», только если являет собою еще и философа (в представлении носителей крайне идеалистического мышления все те, кого мы сегодня зовем специалистами по точным наукам, — это просто манипуляторы псевдоидеями).

Фихте, будучи именно ученым-философом, предоставил студентам в своей лекции 1794 года пример, напоминавший, без оглядки, поздние неудачные политические опыты Платона[82]. Философ представал единственным, кто способен разработать образец государства. Еще не избыв своих прежних взглядов, которые можно назвать анархическими, Фихте в тот момент считал, что придет время, когда «станут излишними все государственные образования» и… вместо силы или хитрости всюду будет признан как высший судья один только разум. Будет признан, говорю я, потому что еще и тогда люди будут заблуждаться и в заблуждении оскорблять своих ближних, но все они обязаны будут иметь добрую волю дать себя убедить в своем заблуждении и, как только они в этом убедятся, отказаться от него и возместить убытки. До тех пор пока не наступит это время, мы в общем даже не настоящие люди[83].

Однако Фихте сознавал, что это время еще не наступило, и, снова принимаясь трактовать тему общественного устройства, представил человеческое общество в виде этического государства, а не как вольную совокупность людей. Не имея перед собой утопической ситуации, а имея непреходящую социальную разобщенность и необходимое социальное расслоение труда, Фихте был убежден: философ должен отслеживать и направлять действительный прогресс человеческого рода. Первоочередная задача ученого — двигать науку, наиважнейшая обязанность ученого — способствовать прогрессу в той отрасли науки, в которой он специалист, то есть первейшее назначение ученого — хорошо и честно выполнять собственную работу, но при этом ученый призван также направлять людей к осознанию ими их истинных потребностей. Ученый выявляет, как следует удовлетворять эти истинные потребности. По этим пунктам позиция ясна: ученый облечен миссией наставника человечества, воспитателя людского рода, совести собственной эпохи.

Долг ученого — не только проповедовать вечные идеи Справедливости и Добра, но и понимать текущие запросы, и искать средства для решения сиюминутных задач, потому что настоящий ученый способен не только видеть настоящее, но и провидеть будущее.

В этом смысле ученый — обязательно философ, ибо, если он берется за определение потребностей и за поиск средств для их разрешения, он должен быть философом, чтобы выстроить отвлеченную картину, в рамках которой все определенные им потребности и найденные им средства обретут смысл.

В этих лекциях 1794 года Фихте как будто гордо объявляет: «Господа, сегодня мы создадим ученого».

Невзирая на идейные искания, которые многими воспринимаются как почти социалистическое брожение, созвучное определенному периоду научной эволюции ученого, Фихте фактически предвосхитил образ ученого-философа типа Джованни Джентиле, — чьею целью было строительство этического государства и управление его реальной политикой, — или типа Хайдеггера (каким Хайдеггер выглядит в своей «Ректорской речи» 1933 года)[84].

Если Фихте именно так представлял себе образ ученого и социальную функцию ученого, значит, воззрения Боббио достаточно сильно расходятся с заветами Фихте. Боббио начинает свой цикл статей «Политика и культура» с утверждения: «Задача интеллигентов, сегодня более чем когда-либо, — это сеять сомнения, а не охотиться за истинами», а в 1954 году пишет: «Что интеллигенция образует, или думает, будто образует, отдельный класс, отличный от других социальных и экономических классов, и что она себе присваивает по этому случаю исключительную миссию, это признак дурной работы всего социального организма в целом» (Politica е cultura, р. 100).

Первая лекция цикла «Политика и культура», таким образом — это урок скромности; в первых же строках книги сказано, что тема «предательства клерков» закономерна только при «излишнем романтизировании фигуры философа», в контексте идеи, что якобы философ обладает даром претворять обычное человеческое знание, «знание явно ограниченное и конечное, требующее исключительной осторожности и исключительной скромности», в знание пророческое (там же, с. 15).