Григорий Ряжский - Человек из красной книги Страница 15

Её привезли к нему, как и было договорено, сразу после работы. Она даже не успела переодеться, поскольку не точно знала, в какой из дней он с ней свяжется. Знала бы – отказалась, наверное, от унылого жакета серой масти, или хотя бы сменила бы под ним блузку на чисто белую вместо этой ошпаренной. И голову сделала бы по новой, навернув в ночь бигуди вместо того, чтобы остаться один на один со вчерашней, уже не самой подходящей волнистостью.

Царёв, получив её согласие, тоже, разумеется, знал всё наперёд: что будет у них и как, поскольку принял для себя решение окончательно. Так у него было с ракетами, так было и со всем остальным. У него были большие права, и даже слишком: для своего дела он мог привлечь любого гражданина, и не было бы ему в том отказа. Сейчас ему нужна была Евгения Цинк, чертёжница.

Спорить и не соглашаться с ним пробовали с переменным успехом все, вплоть до номера Первого, которого гений Главного конструктора отправил туда, где никто до него не бывал. Уже начиная с номера Второго, последовавшего вскоре вслед за Первым, желающих оспорить любое его решение не находилось, даже в так нелюбимом им ЦК. Для них он был знак, символ, прорыв. И в то же время – непробиваемый щит и остро отточенная алебарда. Без него страна уже не могла обходиться, как обходилась раньше, теперь она зависела от Павла Сергеевича Царёва в самом прямом смысле. Он был им нужен, и он как никто другой это знал. Как и в той его главной жизни, всё, чего хотел, он добивался и в этой, и потому решение соединиться жизнями с Евгенией Адольфовной зависело уже не от обоих, а лишь от него одного. Как бы он к себе ни относился, как бы порой ни недолюбливал в себе свои ужасные недостатки, реально оценивая их пронзительно умной и ясной головой, он хорошо понимал в то же время, что победит любого или любую. Сейчас – конкретно её, свою будущую жену, подругу на оставшуюся часть жизни.

А ещё хотел детей. И каждый раз сам себе говорил – нет. И не только потому, что за все предыдущие годы не мог себе позволить сложить жизнь свою и ещё чью-то в единое целое, – просто одолевали сомнения иного порядка, зародившиеся ещё до тюрьмы, владимирской шарашки, в лагере, на магаданской каторге, куда он, пройдя репрессии, испытав на себе жестокие пытки и формальный суд, длившийся чуть больше двадцати секунд, был отправлен собственной страной. И где сумел выжить лишь благодаря поддержке таких же зэков, поверивших в его мечту о космических полётах на Марс. Там он не умер и не был замучен лишь благодаря очередной случайности, которые преследовали его повсюду, но каждый раз оказывались для него счастливыми. Так было, когда он опоздал на последний в навигации теплоход, который погиб вместе со всем экипажем и пассажирами. Так было, когда сумел выжить, страшно болея цингой и перебиваясь случайными заработками, в Находке, откуда с великим трудом, через год мучений, добрался, наконец, до Большой земли.

С этой молодой женщиной, по существу, недавней студенткой, он хотел иметь детей – именно так сразу себе назначил. Девочку для начала, чтобы никогда не призывалась и не воевала ни с кем и чтобы не довелось ей испытать того, чего не положено испытывать живому человеку, особенно мужчине. Заодно понимал, что она, по сути, его последний звонок. Ему шестьдесят, и вряд ли он ещё встретит в жизни, уже неуклонно набирающей обратные обороты, человека, который станет для него единственным: просто не наткнётся на нужное, не совпадёт фазами, звёздами, самой этой чёртовой непредсказуемой судьбой.

За день до того, как позвонить Жене, Павел Сергеевич переговорил с Настасьей, накоротке, но предельно внятно. Сказал, пока завязывал галстук и одеколонился:

– Настюш, завтра у нас в гостях будет молодая женщина, её зовут Евгения Адольфовна. Приготовь, пожалуйста, стол, достойный, сервируй по-праздничному, с крахмальчиком, как ты умеешь, и ещё, прошу тебя, раздобудь подсвечник. Если нет свечей – достань, чтобы получился вроде как Новый Год без ёлки. И ещё сделай так, пожалуйста, чтобы мне ни за что не было стыдно, потому что я собираюсь на этой женщине жениться в самом скором времени. – Уже в дверях бросил, не оборачиваясь: – И постель перестели, положи свежее и крахмальное, чтобы звенело. – И, не дождавшись ответа, уехал.

Она же осталась стоять, где стояла. И пробыла в этом состоянии ещё с десяток минут или около того, по новой впитывая в себя его слова, одно за другим, в очередь. В голове немного кружилось, но она устояла, не оперлась рукой о стену и не присела на пол. Просто выбрала себе щербатую точку на этом навощенном ею полу в прихожей и долго смотрела на неё, ни о чём не думая и ничего, кроме этой щербины, не видя. Вчера у них ничего не было, она прекрасно помнила. А было позавчера – он позвал, когда она укладывалась у себя, расстелив у него. Сейчас она догадалась, что, когда покричал ей через всё их длинное жильё в её оконечность, то уже, наверное, представлял себе на её месте ту самую, какая придёт другим днём. Так он на ней готовился к встрече с той. Или же, наоборот, через неё, Настасью, отводил от себя будущую страсть, чтоб не усердствовать с той, что явится, и не желать её пуще нужного, коль впервой у них случится это самое. В общем, если понятней, то отобрать у себя же мужского лишнего, чтоб не поломать и ей, и себе нежного и красивого. Не то чтобы Настя доподлинно знала, как там с этими делами у мужиков заведено, и чего они, сердешные, желают больше прочего, но именно такую чудную и нехорошую догадку подкинуло ей в эту минуту её женское устройство, так и не вызревшее до конца в отдельную самостоятельность.

Больше она ни о чём думать не стала, пошла исполнять порученное, готовя себя под этот непредвиденный крест. Свечей, каких она думала, в хозяйстве у них не оказалось, зато остального, включая поесть и крахмал, было вдоволь. Но она знала, где достать, если что, видала в одном совсем маленьком хозяйственном заведении. Но не пошла туда: подумала вдруг, что ведь вполне могла про такое и не знать, и тогда какой с неё спрос. Это был первый неосознанный протест домработницы против новой хозяйки той жизни, какая сложилась за десять лет верного служения Павлу Сергеевичу, отцу и господину, в счастливую, удобную и единственно возможную для неё привычность.

Женщину эту Настя ненавидела уже теперь, ещё не донеся и не коснувшись её своей нехорошей ненавистью, хотя головой-то понимала, что нельзя так, что не по Богу это, не по-людски: нет в том вины никакой и ничьей и нет у неё никакого права ни любить хозяина больше нужного, ни ненавидеть его женщину ни за что.

Женю доставили в квартиру Царёва точно по расписанию. Завели, представили ей Настю, а не наоборот, уже догадываясь, кто тут есть кто, и кто кем будет, и оставили дожидаться Павла Сергеевича, сказав, что он просил извиниться, но уже совсем скоро подъедет. Прежде чем пройти в столовую, она осмотрелась. Всё необходимое для удобной и качественной жизни в этом большом, чисто убранном пространстве имелось, это было ясно с первого взгляда. Одно лишь сразу бросалось в глаза – отсутствие во всём этом чьей-либо заинтересованной в элементарном уюте руки. Впрочем, это было понятно: самому было не до того, тем более что жилище это никогда не рассматривалось в качестве основного. Женщина же эта, добрая, судя по виду, и хозяйственная, вряд ли озадачивалась соображениями иного порядка, кроме как вычистить, выгладить и подать. Сейчас она стояла перед Женей, не очень понимая, что надо в таких случаях говорить, но всё же, преодолев неловкость, решилась и вежливо, растянув ладонь, махнула рукой в глубину жилья:

– Проходите туда вон, присядьте, что ли, пока хозяин не приехал. И звать как не знаю вас. Я-то Настасья буду, если чего. Настя.

– А я Женя, – отозвалась гостья, – Евгения Цинк. Очень приятно, Настя.

Эта молодая женщина явно не вписывалась в картину, какую Настасья сочинила себе, ожидая её прихода. Всё не складывалось, даже вдвойне, туда и сюда: и в хорошую сторону, и во все остальные. Если начистоту, то вообще-то ей понравилась эта её приветливость, простота в манерах, хорошая улыбка. И даже отсутствие сколько-то заметного испуга или общей настороженности сыграло в пользу этой Адольфовны. Конечно же, она не забыла её чуднόго имени-отчества, но просто не пожелала с первого раза именно так её назвать. Может, подумала, сама чего скажет про себя, попроще, не такое, чтоб ртом не выговорить. Та и назвалась, как думалось ей, удобней и попроще.

А с другой стороны, поразила молодость: несмотря на строгую, без лишней вольности, одёжу и лицо без особых хитростей и затей, тем не менее, выглядела эта Женя почти как натуральная девчонка – такая, что хоть в крик кричи от досады и обиды. И не только потому, что и ладная, и кудрявится аккуратно белыми волночками, и присела на диван красиво, подобрав под себя ножки тонюсенькие. Больше из-за того, может, что подумала вдруг о Павле Сергеиче, глянув на его затею совершенно новым зрением. Как же так, он же умрёт на ней, поди, не потянет, не по годам ему молодую брать, она ж с него потом верёвки повьёт, когда к себе приучит и совсем уже приманит. И как понять, где тут доброе лежит в этих делах, а в каком месте лукавый притаился. И спросила, решилась: