Лев Рубинштейн - Знаки внимания (сборник) Страница 15

«Это все понятно», — говорят многие, особенно твердые сторонники хирургической концепции участия в историческом процессе. «Это понятно, — говорят они, — но у нас тут что — политика или перформанс? Зачем же серьезное дело превращать в балаган?»

Конечно же, политика, ответил бы я. Просто теперь это и есть политика. А насчет балагана… Что же, по-моему, именно балаган — это то, что нам и нужно. Если перефразировать широко известный тезис о том, что мир спасется красотой, то можно сказать, что мир спасется бахтинским карнавалом, интеллектуальной мистерией, балаганом. Вспомните-ка книжку, любимую многими из нас в детстве, — «Трех Толстяков». Кто играл и сыграл там главную роль в сокрушении постылых Толстяков? Вспомнили? Ага, это были артисты. Причем цирковые. Балаган, одним словом.

Путин, конечно же, проскочил в дамки. Но это, в сущности, ерунда. Он там, в своих «дамках», окажется в обескураживающем одиночестве. У него, конечно, останутся, покуда не развалятся окончательно, армия, флот и, естественно, одна из самых преступных, а потому и принципиально не реформируемых организаций ХХ века, выходцем из которой и выучеником которой является он сам. А также куча жадной, ненадежной, туповатой и вороватой дворни с бегающими глазами. Это уж точно не балаган. Куда им до балагана, если они ни ступить, ни молвить не умеют.

И пусть они живут в своей интеллектуальной резервации. Пусть они свозят на стадионы толпы оптового электората, неумело изображающего всенародную любовь. Не знаю, верит ли в эту самую любовь он сам. Если так, то мне это сильно напоминает старый анекдот о том, как две моли ведут светский разговор в платяном шкафу. Одна другой говорит: «Ты, знаешь, оказывается, люди меня необычайно любят и уважают». «Почему ты так решила?» — спрашивает вторая. «Ну как почему! Я буквально вчера провела целый вечер в обществе людей. Так меня там так приветствовали! Мне так аплодировали!»

И мы их все равно победим, я не сомневаюсь. Причем с помощью балагана. Победим, побеждая и веселя самих себя. Я в этом уверен, несмотря на некоторые представления об отечественной истории и на то, что я все-таки скептик.

Ну такой уж я, видимо, неправильный и непоследовательный скептик. Но уж какой есть.

В детском мире

В музыкантской среде в качестве объектов для шуток, не всегда добродушных, чаще всего принято почему-то выбирать духовиков и альтистов. Иногда, впрочем, анекдотическим персонажем может быть даже и дирижер. Бывают и вокалисты. И ударники. Среди прочих я слышал и такой анекдот, по-моему, довольно забавный. Как раз про ударника.

Сидит, значит, такой барабанщик у себя дома в окружении разных ударных инструментов и репетирует. Репетирует азартно и вдохновенно. Вдруг в комнату входит его малолетний сынишка. «Чего тебе, сынок? — недовольно спрашивает папаша. — Ты разве не видишь, что папа занимается?» — «Пап, я только хочу спросить одну вещь». — «Ну давай, только по-быстрому!» — «Пап, ты, когда вырастешь, кем хочешь стать?»

Это в качестве эпиграфа.

Я очень люблю употреблять эпитет «взрослый» по отношению к тексту, к высказыванию, к художественному жесту, к поступку. Мне кажется, что в сложившейся на сегодня социально-культурной ситуации взрослость — явление редкое, а потому и особенно ценное.

Под взрослостью я понимаю прежде всего ответственность, отношение к сложному, непонятному, чужому как к задаче, требующей решения. Взрослость — это ясное осознание того, что если ты, допустим, треснулся башкой о дверной косяк, то виноват в этом скорее всего не косяк.

Взрослых людей, повторяю, увы, не так много. Взрослых обществ — тоже.

Реакции детского мира на проблемы, имеющие место в мире взрослом, сходны с реакциями ребенка, уверенного в том, что мама обижается на папу, потому что он, по-видимому, отнял у мамы игрушку, а папа сердится на маму, потому что она съела его порцию мороженого.

Я пошел в первый класс, когда мой старший брат пошел в десятый. Хорошо помню, как после урока арифметики я сказал брату: «У вас там небось в десятом-то классе математика трудная, не то что у нас — два плюс три. Вам там, наверное, задают трудные задачи, например, сто плюс четыреста». И я очень обиделся, когда брат и его приятели радостно заржали.

Интересно, что я уже и тогда прекрасно знал, сколько будет сто плюс четыреста, но детскому сознанию трудно совладать с тем, что существуют пороги сложности, до поры до времени не доступные его разумению. Взрослый мир в представлении ребенка такой же, как и его, только нулей побольше.

«Моя страна — подросток! — звонко и горделиво воскликнул однажды пролетарский поэт. — Твори, выдумывай, пробуй!» С тех пор «страна-подросток» довольно много чего успела натворить и еще больше всякого разного навыдумывать, но подростком при этом так и осталась. И не столько даже подростком, сколько переростком-второгодником.

Государство и общество в разные времена примеряли на себя то одни, то другие возрастные одежки.

Именно в подростковом возрасте я пережил отчетливый, интенсивно культивируемый культ «молодости» и сопутствующей ей «романтики-фантастики». Это было в 1960-е годы, когда все кафе, кинотеатры, гостиницы, газеты-журналы и радиостанции было принято называть «Юностями», «Сменами» и прочими «Синими птицами» да «Алыми парусами». В те же годы появилась такая профессия, как «молодой поэт». Некоторым из молодых поэтов на сегодняшний день хорошо за семьдесят, но от однажды выбранной профессии уже никуда не уйдешь.

Потом эпоха мятежной юности с ее лозунгами типа «Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым» плавно и незаметно сменилась эпохой «старости», что было легко объяснимо средним возрастом тогдашнего руководства.

«Старость», разумеется, эвфемизировалась как «мудрость» и «зрелость». Не зря же свой ублюдочный, сделанный из ломкой позолоченной пластмассы социализм они назвали «зрелым». Ну а каким же еще — не маразматическим же.

В таких сенильных декорациях и грянула вдруг достопамятная перестройка, а также все, что за ней последовало.

Страна и общество впадают то в беспокойный и дурашливый пубертат, то в тревожное и суетливое старческое слабоумие. А вот взрослости нет как нет.

Времена меняются, а общество наше пребывает в вечном, хотя и не вполне блаженном детстве, каковое обстоятельство закреплено даже на уровне повседневного языка, где социальные связи выстраиваются в терминах и категориях кровного родства. Отсюда все эти родины-матери и вожди-отцы. Отсюда все эти мамаши, папаши, сынки и дочки. Отсюда вечная игра в дочки-матери.

Эх, птица-тройка! Кем, скажи, ты хочешь стать, когда вырастешь наконец? Да и вырастешь ли? Станешь ли взрослой? А?

Знаки внимания

Наше общественно-политическое сознание насквозь пронизано эгоцентризмом, принимающим иногда довольно болезненные формы. Плюс традиционная деревенская подозрительность. Плюс не менее традиционная стародевическая обидчивость. Не потому ли разные события в мире, не имеющие, казалось бы, ровным счетом никакого отношения к российским делам, принимаются здесь исключительно на свой счет? Вроде того как амбициозный, но при этом крайне неуверенный в себе человек нервно озирается, расслышав в гуле толпы слово «дурак».

Поэтому в мире, как вы, возможно, заметили, постоянно происходят различные антироссийские события.

Вот, допустим, в одной из стран бывшей советской империи заведут разговор о запрете коммунистической, а также нацистской символики. Это, чтобы вы знали, антироссийская акция. Ну а какая еще — не антигерманская же!

Или, например, в другой стране примут закон о люстрации бывших советских функционеров и чекистов. Это все против России. А вы как думали?

Или в совсем далекой стране шарахнут ракетой по дворцу маньяка с опереточным обликом, но с совсем не опереточной манерой пострелять с вертолета в живых людей, посмевших продемонстрировать недостаточно восторженные чувства по отношению к слишком уж долгому сидению на их шее заполошного ублюдка.

Это против России, если вы еще не поняли. Типа сказка ложь, да в ней намек.

Или, скажем, в одной балканской стране выковыряют из-под прелой соломы какого-нибудь очередного Гнидко Вшивича, очередного национально ориентированного живодера — бескомпромиссного борца за святое дело этнической стерильности. Да и поведут его под белые по локоть руки в город Гаагу для его личного участия в процессе публичной юридической квалификации его же пламенной деятельности.

Не преступление ли это против человечности? Не надругательство ли над национальным достоинством народа, позорно купившегося на сладкие посулы бесстыжей и бездуховной еврозоны, вместо того чтобы до последнего патрона и последнего куска хлеба отстаивать величие имени сербского?