Федор Крюков - На Тихом Дону Страница 15

— Да кровь по всему человеку ходит, — возражал солдат.

— Э, старый дурень! — с раздражением сказал молодой казак по адресу старого: — его не переспоришь! Все он знает и окроме себя никого не считает… Вот фарисей! право, фарисей!

— Книжник и фарисей! — прибавил солдат.

— Ты не будь фарисеем! — наставительным тоном подхватил опять молодой казак, наседая на озадаченного несколько деда: — не носи по три свечки, а подай милостыню невидимую, — вот Господу угодное! А то несет свечки на вид… Тебе есть скоро нечего будет… Ты вот знай, как огурья грузить, а энто, брат, дело не нашего ума!

— Да ведь я, Васятка, к разговору, — робко и мягко возразил старик: — дело вышло к разговору… Ежели от писания, а писание, брат, сам знаешь, — написано…

Оба казака и солдат поднялись с баркаса и пошли к станице. Старик, названный табачной ноздрей, посмотрел им, молча, вслед, затем достал из кармана табакерку и, захватив из нее щепотку табачку, проговорил, обратившись в мою сторону:

— Дело вышло к разговору, например, из писания, а он обиделся… Молод еще, щенок!

Затем он чихнул с аппетитом два раза и медленно поплелся к станице. В десяти шагах сутулая фигура его утонула в густых сумерках подвинувшейся ночи.

Я посидел еще некоторое время на берегу — один среди полного безмолвия. Вода смутно, едва заметно блестела и текла тихо, неслышно. Темные, неопределенные силуэты барок выделялись поблизости, и маленькие, одинокие огоньки на их мачтах отражались в глубине. Заснул берег, затихла станица. С луга, как будто замирающий звон колокольчика, доносилась монотонная песня кузнечиков. Ее неясные звуки, идущие из темной, безвестной дали, нескончаемые, неизвестно когда начавшиеся, погружали меня в странное, дремотное состояние, и вызывали в душе смутные, неведомые образы. Картины стародавнего казачьего быта всплывали передо мной… Река уже не тусклым светом блестела, а сияла лазурью в ярком блеске весеннего дня. Не темные силуэты неуклюжих барок стояли предо мной, а выплывали «два нарядные стружка»…

Они копьями, знамены, будто лесом поросли.На стружках сидят гребцы, удалые молодцы,Удалые молодцы — все донские казаки,Да еще же гребенские, запорожские.На них шапочки собольи, верхи бархатные,Еще смурые кафтаны кумачем подложены,Астрахански кушачки — полушелковые,Пестрядинные рубашечки с золотым галуном,Что зелен сафьян сапожки — кривые каблуки,И с зачесами чулки, да вот гарусные…Они веслами гребут, сами песенки поют…

Тихая, заснувшая река, которая знала все это, неслышно и молча катила передо мной свои воды и ничего не поведала о своей старине…

На другой день, до выезда из станицы, я походил еще некоторое время по берегу Дона, полюбовался на родную реку, посмотрел, как тянули рыбаки невод… Затем — нанял извозчика и поехал из Старого Черкасска в Новый.

Кстати, несколько слов о рыболовном промысле на Дону. Должен, впрочем, оговориться, что мои личные наблюдения по этому вопросу далеко недостаточны: я был в рыбопромышленном районе (к которому принадлежат, между прочим, станицы Старочеркасская, Аксайская, и центром которого являются Елизаветовская и Гниловская станицы) — проездом, короткое время и, притом же, в глухое время рыболовства — в летнюю, или «меженную» пору. Сведения, полученные мною из расспросов казаков, не всегда были согласны между собой; приходилось сверять их с небогатым печатным материалом, случайно оказавшимся у меня под руками, и многое, сообщенное моими случайными собеседниками, надо отбрасывать, как недостоверное произведение фантазии[8].

Один только факт во всех этих отзывах общепризнан и несомненен: это прогрессирующее уменьшение рыбы в Дону, в его притоках и на всем морском побережье. На основании собственных наблюдений я могу сказать о крайнем рыбном оскудении в верхнем Дону, а также в Медведице и Хопре. На моей памяти, в какие-нибудь пятнадцать-двадцать лет, даже количество воды поразительно уменьшилось, а о прежних уловах старые рыбаки (или «рыбалки», как они называются в области) лишь приятно вспоминают да вздыхают, собравшись где-нибудь на песчаном берегу реки во время ночной ловли.

Одною из главнейших причин рыбного оскудения на Дону гг. Номикосов и Полушкин признают постоянное и полное заграждение донских гирл рыболовными снастями, не позволяющее рыбе проникать вверх по реке для метания икры в удобных местах, и затем — хищнический способ самой ловли. «Благодаря только изумительной плодливости рыбы, Дон не до конца оскудел оною», — замечает г. Номикосов. «В данное время», — говорит другой автор: — «рыболовный район, начинающийся от Елизаветовской станицы и далее вверх по Дону, представляет из себя в высшей степени безотрадную картину. В Аксае, Старочеркасске и Александровской промысел уже давно прекратился, в Гниловской — также, и только в одной Елизаветовке продолжают еще рыбачить полусопревшими неводами. Причиной этого служит большая масса донских и не-донских рыбаков, скучившихся в самом устье реки Дона, забивших вентерями и сетями все многочисленные гирла и таким образом окончательно заперших ход рыбы в верховьях».

Рыба, не попавшая в снасти и не прошедшая в реку, должна вернуться в море и метать икру в местах совсем неудобных, вследствие чего в самом зародыше погибает уже огромнейшее рыбное богатство. Из пойманной рыбы ни один икряный экземпляр не выбрасывается в воду; также и пойманная мелкая рыба, «однолеток», не имеющая никакой продажной ценности, остается на берегу и пропадает без всякой пользы.

Все это, вместе с обмелением рек и уменьшением питательного запаса, необходимого для рыбы (причина, кажется, одна и та же — истребление лесов), с увеличением пароходного движения, — сулит для донского рыболовства не в далеком будущем могилу. И теперь уже количество казаков, занимающихся одним только рыболовством, значительно уменьшилось (вследствие перехода к другим промыслам), и положение большинства их далеко не блестящее. Есть несколько десятков самостоятельных неводчиков-богачей, имеющих свои «ватаги» рабочих, — эти живут широко, а остальная масса промышленников перебивается кое-как.

«Чтобы не умереть с голоду», — говорит г. Номикосов, — «рыболов должен поймать рыбы рублей на 400, из которых уплачивает работникам рублей 50. Обстановка такого рыболова весьма небогата. Домик у него в две комнаты с холодным чуланом. Живет рыболов с базара, даже хлеба дома не печет, чем и отличается от земледельца, довольствующегося почти исключительно своими продуктами. Некоторые рыболовы в помощь к своему коренному занятию имеют еще огороды, часть продуктов с которых продают на сторону»…

X

От Старочеркасска до Новочеркасска. Разговор о «верховых» и «низовых» казаках. Донская казачка

Я выехал из Старочеркасска около полудня. При рассчете оказалось, что с меня за комнату и два самовара полагалось 25 коп. сер. Дешевизна, достойная подражания!

Мой возница был казак моего возраста, загорелый, черный, с усами, на высокой худой лошади. Дроги его, на которые была положена связка свежескошенной травы, были крайне неудобны. Мы кое-как уселись и поехали по кочковатым, узким, поросшим травой улицам Старочеркасска. Ехали шагом, часто заворачивали за углы, пока добрались до плавучего мостика через какой-то «ерик» и выехали, наконец, из станицы в займище.

Кругом было плоско, ровно, зелено. По сторонам тянулись во всех направлениях бахчи, на которых работали преимущественно женщины. Близость городов Ростова и Новочеркасска вызвала здесь особенное развитие огородного промысла, приносящего жителям окрестных станиц и хуторов хороший доход.

Широкая, синеватая даль открывалась перед глазами. Только в одном месте возвышалась четыреугольником высокая насыпь.

— Крепость святыя Анны, — объяснил мне мой возница: — тут они жили, а потом наши их постепенно вытесняли, сперва в Азов, а потом и дальше.

— Кто же это «они»? — спросил я.

— Да неприятель, значит. Турок…

Я знал, что эта крепость была не турецкая, а русская, и построена она была по приказу Петра Великого отнюдь не для борьбы с турками, а для наблюдения за казаками: «чтобы внутренние иногда шатости по тутошнему месту пресекать.» Когда я объяснил все это моему собеседнику, то он не совсем охотно поверил этому и сослался на стариков.

— А старики у нас говорят, будучи это турецкая крепость.

Монотонный ландшафт несколько разнообразился небольшими рощицами верб да «ериками», т. е. узкими протоками, разрезавшими займище во всех направлениях. Вот мы подъехали к одному из таких ериков.

— Этот как называется? — спросил я.

— Гнилой, — отвечает мой возница.

— А ведь мы потонем, — прибавляет он совершенно равнодушно, видя, что ехавшие впереди дроги, нагруженные огурцами уже начали подплывать: — либо мне на каюке перевезть вас?