Анатолий Левандовский - Первый среди Равных Страница 15

Одним была литература.

Другим — сама жизнь.

«Руссо провозгласил неотъемлемость природных прав человека; он ратовал за всех людей без различия; благоденствие общества он усматривал в счастье каждого его члена, его силу — во всеобщей преданности законам. Богатство общества, по его мнению, заключается в труде и в умеренности граждан, а свобода — в могуществе суверена, каковым является весь народ; при этом каждая из составных частей общества, вследствие беспристрастного распределения жизненных благ и просвещения, сохраняет влияние, необходимое для существования социального организма».

Эти слова Лоран списал с листка, хранимого среди других бумаг Бабёфа со времен тюрьмы Плесси.

Их необходимо вставить в книгу о Бабёфе: запись была сделана непосредственно после долгой беседы, когда Лоран понял, что его новый соратник не так прост, как может показаться на первый взгляд, что он очень начитан, прекрасно разбирается в теории и что Руссо — один из главных его кумиров.

Еще работая у Юлена, Франсуа Ноэль жадно читал, используя для этого каждую свободную минуту.

И конечно же читал он не только литературу по феодальному праву.

Прежде всего он углублялся в книги по истории и философии, которые могли помочь ему постичь особенности современного ему общества.

Здесь-то на помощь молодому Бабёфу и пришел Руссо.

Жан Жак объяснил Франсуа Ноэлю, что человечество далеко не всегда было таким, как в его время.

Когда-то, очень давно, среди людей царило естественное равенство, когда, по словам Руссо, земля не принадлежала никому, а плоды её — всем. Но постепенно положение изменилось. Жадные и жестокие стали захватывать лучшие участки и огораживать их частоколами… Постепенно прежнее совершенное равенство сменилось нынешним неравенством. Чтобы закрепить и увековечить новый порядок вещей, захватчики установили государство, призванное защищать и охранять их интересы от всех страждущих и обездоленных…

Читая произведения Руссо и Мабли, Бабёф лучше представил себе сущность и структуру современного общества и государства.

Франция того времени была неограниченной, абсолютной монархией.

Монархия была сословной.

Она выполняла волю двух привилегированных сословий — духовенства и дворянства.

Духовенство и дворянство составляли ничтожную часть населения страны; более девяноста его процентов называлось третьим податным сословием.

Аббат Сиейс, этот политический перевёртыш, с которым Лоран постоянно встречался в Брюсселе, накануне революции написал и издал брошюру, принесшую ему неувядаемую славу.

«Что такое третье сословие?» — спрашивал Сиейс. И сам же отвечал: «Всё». «Чем оно было до сих пор в политическом отношении?» — задавал он второй вопрос и тут же давал ответ: «Ничем».

Сказано было точно, чётко и лаконично.

Но Бабёф знал всё это достаточно хорошо и без Сиейса.

Третье сословие недаром называлось податным: оно оплачивало все государственные расходы, вносило все подати и налоги, на которых покоилось внешнее великолепие монархии и привилегированных. При этом люди третьего сословия оставались политически ущемлёнными, лишёнными всяких прав. Государство, церковь и «благородные» дворяне были полными хозяевами страны; как и во времена средневековья, феодал-помещик считался верховным собственником земли, а крестьянин лишь её пользователем, «держателем». На крестьянах, составлявших большинство людей третьего сословия, лежали многочисленные феодальные повинности, всевозможные барщины и оброки, разорявшие землепашцев и зачастую превращавшие их в безземельных, нищих, бродяг.

Именно из них, обездоленных, — теперь Бабёф прекрасно понимал это — рекрутировались армии рабочих, готовых, как на строительстве Пикардийского канала, продавать свой труд за кусок хлеба…

…Да, всё вычитанное у Руссо и других просветителей было для Франсуа Ноэля отнюдь не голой теорией. Оно отражало и объясняло повседневную практику жизни.

За годы своей февдистской деятельности он обследовал родную Пикардию вдоль и поперёк.

Он исходил её и изъездил по широким шоссе, просёлочным дорогам и лесным тропкам, его встречали в дилижансах, в экипажах с гербами, на телегах и двуколках; «господина комиссара по описям» знали крестьяне десятков деревень, владельцы придорожных трактиров и постоялых дворов, муниципальные чиновники мелких городишек, замковая челядь. В Домфроне и Эпелее, в Лефитуа и Мондидье, в Тьекуре, Созуа, Нойоне, Одерши, Kenya, Арманкуре и множестве других населённых пунктов и округов он был, что называется, своим человеком.

Постепенно пытливому взору Бабёфа открывались картины, не только подтверждавшие Руссо и Мабли, не только объяснявшие некогда прочувствованное на канале, но и способные дать огромный запас фактов, который всё теснее и глубже заполнял отдельные ячейки сложившейся схемы — примерной схемы современного ему человеческого общества.

Он понял, что Пикардию беспрерывно раздирают глубокие внутренние противоречия, что противоречия эти не случайны и не мимолётны, что они характерны для всей Франции и всего «старого порядка», столетиями удерживавшегося в феодально-абсолютистской Европе.

Пикардия, одна из процветающих областей страны, каждый год плодила новые тысячи нищих. И, по-видимому, в данных условиях, это был необратимый процесс: растущая крупная феодальная собственность с роковой неизбежностью поглощала мелкую, крестьянскую.

В одном неотправленном письме этой поры Бабёф разъяснял:

«…В качестве комиссара-февдиста я не могу не знать, как образовалась большая часть наших крупных поместий и каким образом они перешли в руки тех, кто владеет ими сейчас. Почти все самые древние титулы являются только освящением огромной несправедливости и чудовищного ограбления. Это закон, навязанный мечом и огнём людям труда, крестьянам, которые для спасения своей жизни предоставляли тем, кто их грабил, не только распаханную своим трудом землю, но и самых себя…»

Есть ли выход из создавшегося положения?

Можно ли изменить к пользе большинства эту вековую несправедливость?

«Уже слишком поздно или ещё слишком рано затрагивать эту тему», — лаконично замечает Бабёф.

Слишком поздно? Так утверждал великий Руссо, считавший, что современное общество не может вернуться к состоянию «естественного равенства».

Слишком рано? Так думает сам Бабёф.

«…Поверьте мне, всё придётся разрушать, всё придется переделывать, пока не будет срыта до основания постройка, непригодная для благополучия всех людей, и пока её вновь не примутся воздвигать с самого фундамента, по абсолютно новому плану, в полном соответствии с требованиями свободного и совершенного развития».

Неудивительно, что письмо не было отправлено: разве это не предвидение социальной революции? И не призыв к ней?…

Поймал!..

Лоран испытывал ощущение птицелова, вдруг затянувшего силок. Или антиквара, после долгих поисков вдруг нашедшего заветную вещь.

Вот оно наконец самое главное.

Начало, исток, приведший к Равным.

Здесь, впервые в своей жизни, Франсуа Ноэль Бабёф высказался вполне откровенно, чётко выразил на бумаге то, что созревало в нём годами.

Но после того как это произошло, после того как он признался — пусть только себе — совершенно искренно, без околичностей, в своих самых сокровенных мыслях и надеждах, мог ли он продолжать работу февдиста, продолжать идти путём преуспеяния и личного благополучия, увековечивая феодальные границы и институты? Разве не было бы это прямым предательством тех тружеников, из среды которых вышел он сам и которым уже твёрдо решил посвятить всю свою жизнь?

Подобные вопросы наверняка должны были волновать Бабёфа. Конечно, он мог бы ответить, что всегда вёл дела честно и справедливо, никогда не ущемлял интересов крестьян и что именно безупречная честность создала ему столь достойную репутацию в Пикардии. Но теперь он не мог не понимать, что в подобном ответе есть ущербность: ведь при всей своей безупречности он всё же служил феодалам, тем самым феодалам, против которых дал себе зарок биться без страха и упрека!..

Создавалось разительное противоречие, мысль о котором он поначалу гнал от себя. Но противоречие это должно было, уничтожив все его иллюзии, отомстить за себя и привести к разрушению видимое благополучие, достигнутое им с таким трудом…

…Восстанавливая ход мыслей Франсуа Ноэля в середине восьмидесятых годов, Лоран ни на момент не сомневался в своей правоте.

Последующие годы Бабёфа математически точно подтверждали безукоризненность логических выкладок его биографа.

Неотправленное письмо Бабёфа относилось к 1786 году и предназначалось для Дюбуа де Фоссе, постоянного секретаря Аррасской академии, с которым Франсуа Ноэль вёл оживлённую переписку. Этот год, как и предыдущие, был еще годом успехов и упований; завязывались новые деловые связи, готовились к печати труды — словно бы ничего не изменилось.