Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6379 ( № 31 2012) Страница 15

Бородин не любуется собственной выдумкой, не ищет броской новизны сюжетных ходов. Он открывает новый ракурс, чтобы взглянуть сквозь невероятное на то, что составляет реальный мир, данный нам в ощущениях.

Таков рассказ "Встреча" - о чуде, которое явилось неверующему и не было распознано. Рассказ "Этого не было" - попадание в самое стыдное детское воспоминание, прежде надёжно заваленное и забытое.

Или "Флюктуация" - прекрасный сюжет для психологического фильма в духе "Планеты Ка-Пэкс": чудо то ли было, то ли не было, но след его остался. Рассказ "Реку перейти" - неожиданная вариация на тему "И грянул гром" Брэдбери, но вместо отчаяния здесь - надежда на будущее, и не абстрактная, а вполне определённая: надежда на русскую молодёжь, которая повзрослеет и осознает свою историческую принадлежность. Этим многозначительным рассказом мне и думалось завершить сборник, план был согласован, но какие-то колёсики в издательской машине дали сбой, и в конце неожиданно оказалась повесть "Последний шанс" - хорошая, но, как объяснял Леонид Иванович, единственная, что была написана специально для заработка. Детектив. Был план - да не совсем удался.

Обидно. Обидно ли?

Возможно, главная черта прозы Бородина - нулевое число обид и малое количество отрицаний. Он приемлет и юмор, и пафос, и самокопание, и прямолинейные душевные устремления; он с теплотой пишет о христианстве, но нигде не порицает неверующих. Он не благостен, даже строг, но это строгость человека, который более всего требователен к самому себе. "Стыдное", "восторженный бред", "запредельная глупость" - это ещё не самые резкие эпитеты, которыми он себя награждает. Часто ли вы слышали такое от состоявшегося человека, известного писателя? Бородин потрясающе, беспримерно беспристрастен. Советская власть за отвагу думать и искать русский путь наказала его двумя арестами, двенадцатью годами заключения - издательство политических беженцев "Посев" сделало его востребованным писателем, опубликовало его книги на Западе, фактически помогло воплотить мечту писателя диссидента.

Но это не была мечта Леонида Бородина. За два месяца до смерти он говорил, задумчиво вглядываясь в себя: "Я был диссидентом[?] а потом это стало модно. В какой-то момент я понял, что для того, чтобы тобой интересовались здесь и на Западе, надо клеймить и обличать. Я не хотел этим заниматься, и я отошёл от этого". Он отошёл от западного "Посева" и не пришёл к коммунистам, в чьи объятия, как он с иронией замечал, упала лучшая, патриотическая часть интеллигенции. Сам пострадав за политическую откровенность, он писал, что понимает тех, кто не высовывается, боясь возмездия.

Он остался на позициях человека, приемлющего всё, кроме фальши и жестокости. И сумел сохранить какую-то нежную, негромкую веру в лучшее. Часто взгляд его при этом обращается не на интеллигенцию - к ней Бородин строже, чем ко всем прочим, и опять же потому, что сам к ней принадлежит. Сложная рефлексия, которой он, писатель, владеет в совершенстве, не кажется Бородину существенной ценностью. А вот простые, не задрапированные в густой самоанализ добрые порывы греют душу.

Таков рассказ "Киднепинг посоветски", история о том, как диссидентствующий интеллигент-славянофил спасает неудавшегося студента, опустившегося бродяжку из рабочей, насквозь советской семьи. Этот рассказ, написанный о семидесятых, поражает своей современностью и своевременностью. В самом деле: что такое для огромной массы аполитичного российского общества славянофилы? И тем паче западники? Славянофилы удивляют спасённого сложностью своих построений, западники - своей злостью. Игорь не осилит Ключевского, не пойдёт в церковь и даже не заглянет ни в один номер нар однического журнальчика, который пытается издавать его спаситель. Но одно чувство ему присуще в высшей степени: благодарность за добро. Даже тогда, когда её вовсе от него не ждут. Энергия благодарности и в самом безвыходном положении заставляет его верить: "И всё-таки жить можно! Что-нибудь придумаем!"

Потрясающий рассказ "Выйти в небо". Ветеран войны, бывший лётчик, приезжает на военный аэродром и предлагает молодым лётчикам большую сумму денег за то, чтобы ещё раз подняться в небо. Ребята сажают его в самолёт, не зная, что старик задумал осуществить свою давнюю мечту: попробовать шагнуть из самолёта прямо в небо. Всё равно скоро смерть - так пусть такая. А вдруг там - не смерть, а возможность свободного полёта?!

Они поднимаются в воздух, и старик не знает, что лётчики после мучительного искушения приняли даже немножко стыдное для себя обязательство: денег с него не брать. А ребята не знают, что старик после ещё более тяжкого искушения отказался от последней в своей жизни мечты - и в воздух не шагнул. Не захотел подставить молодых парней. Самое важное здесь, думается, то, что молодость и старость, жертвуя своими мечтами ради благородного и мудрого решения, делают это не ради ответного жеста. Это неожидание ответного жеста - один из ключиков к тому, что писал и чем жил Леонид Бородин.

Незадолго до смерти он говорил: "Я не могу читать почти ничего из того, что сейчас пишут. Я не понимаю, зачем это нужно". Именно так: он хотел, чтобы писание было нужным; ответственность писателя, нынче почти эфемерная, была для него неотъемлемой принадлежностью дарования. На этом трудном пути он не ждал благодарности, будучи человеком мудрым и во многом самодостаточным, но ему случалось получать и с глубоким волнением читать письма людей, которые признавались, что его книги изменили их жизнь. Разве может быть бульшая благодарность для писателя?

Чисто дамский взгляд

Чисто дамский взгляд

ЛИТПРОЗЕКТОР

В качестве затравки - анекдот.

Маленьких мальчиков привлекают машинки, маленьких девочек - куколки. Когда мальчики и девочки подрастают - всё меняется. Меняется, да не всё. Что касается машинок, то к ним неравнодушны и девочки, и мальчики. Но одни и те же машинки они любят по-разному. Мы, грубые прямолинейные мужланы, оцениваем мир - и автомобили как его составную часть - по совокупности тактико-технических характеристик. Напротив, прекрасный пол тяготеет к духовному, эстетическому мировосприятию.

Книгу Александра Кабакова "Проехали" написал мужчина, но порой закрадывается мысль, что автор комментариев к красивым фотопортретам автомобилей - дама, взявшая мужской псевдоним. Это тем более странно, поскольку Александр Кабаков вроде как технарь по образованию. И всё же[?]

На что обращает внимание большинство автолюбителей мужского рода? Лошадки под капотом, крутящий момент и обороты, клиренс и гидроусилок руля, надёжность и проходимость - словом, всё то, что и делает автомобиль автомобилем, "самоходом" в дословном переводе. Экстерьер - в опрос второстепенный: "У этой тачки дизайн, конечно, колхозный, даром что бошевская, зато по нашему бездорожью - само то, а вот у этой красавицы подвеска слабовата, паркетник - он и есть паркетник!" Однако Кабаков такую скукотищу игнорирует, технические подробности мелькают в альбоме раза три или четыре. Автор посвящает "прелестным машинкам" выспренные декадентские пассажи: "Импалы" гордо и кокетливо оттопыривали хвосты, "тандерберды" пялились хрусталём фар, подмигивал зайчиками хром "олдсмобиля", отливали радугой стёкла "континенталя", и, главный из всех, красный "корвет"-кабриолет, медленно кружился на стенде, демонстрируя нежные шагреневые внутренности молочного цвета"; "[?]невозможно постичь, что весь этот хром и эмаль, и ковровая обивка сидений, и приёмник со средними волнами, и обширный руль цвета слоновой кости, и белые ободья колёс, и шёлковые занавесочки-раздерг ушечки на окнах - суть абсолютно личная собственность отдельного человека".

Вот эти "занавесочки-раздергушечки" повергли рецензента, привычного к разным словесным вывертам, в состояние полуминутной каталепсии. Нет, какой-нибудь Дарье Донцовой прилично использовать подобные средства выразительности. Но когда такие милые глупости позволяет себе немолодой уже джентльмен - а Кабаков, вне всякого сомнения, считает себя джентльменом, пусть и тутошней, "савецкой" выделки, - это выглядит дико.

В целом же издание альбома (именно альбома - потому что процентов шестьдесят составляют фотопортреты автомобилей) стало поводом очередной раз пафосно пострадать о годах, проведённых в советском аду, где был безвинно заточён такой тонкий ценитель изящного, каким является автор: "Древнесоветские люди вели поразительную, ни на что не похожую жизнь в неосознаваемой нищете и убожестве, в интеллектуальном и духовном карцере".

Впрочем, эти древнесоветские, "сбежавшие из колхозов робкие мужики" и нежизнеспособные, как горбатый "запорожец", советские интеллигенты ничего другого, наверное, и не заслуживают. "Красивые машинки" вроде Skoda Felicia - для "полных потенции молодых латинян и их экспансивных подруг". Слегка поношенный "бентли" подобает "офицеру и джентльмену - наряду с неизменным чёрным шерстяным галстуком, брюками из кавалерийской диагонали, сигаретами, набиваемыми в табачной лавке по особому заказу". А совдеповским пентюхам полагается облизываться на это великолепие о четырёх колёсах. Кесарю - кесарево, слесарю - слесарево, помните?