Оскар Курганов - Разные годы Страница 15

Иван Дмитриевич Папанин появляется то здесь то там и хлопотливо, по-хозяйски, спрашивает:

— Ничего не забыли?

Нет! Можно ли забыть на льдине вещи, которые были спутниками наших героев в беспримерном дрейфе! Кренкель уговаривает нас: «Потихоньку несите мачту, она в музей пойдет!» Мелочи обихода, оставленные папанинцами, мгновенно подхватывались нами и прятались по карманам. На льдине осталась лишь большая банка с продовольствием. «Пусть подберут ее белые медведи», — сказал Папанин.

В это время таймырцы разбирают старую жилую палатку, которую зимовщики покинули во время сжатия льдов. Нагружаются последние нарты, и моряки, пробившиеся к станции «Северный полюс» ценой величайших усилий, протянувшие руку помощи четверке героев, впрягаются в нарты.

А они, четверо зимовщиков, стоят еще на льдине. Они молча прощаются со своим лагерем, с которым свыклись, с торосами, очертания которых они так хорошо изучили.

— Все-таки мы поработали здесь неплохо, — говорит Папанин.

— Конечно, конечно, — отвечает Кренкель.

— Ну, что ж, пойдем, — предлагает Ширшов.

Однако все продолжают стоять.

Они поднимаются на высокий торос, где развевается алый флаг СССР. Там они стоят несколько минут, взявшись за руки. Льдина опустела. Лагерь уже погружен на корабли.

Иван Дмитриевич набрасывает на голову меховой капюшон. Говорит тихо:

— Надо идти, братки, дело к вечеру… Что ж вы стоите?

Тогда Петр Ширшов и Евгений Федоров с нарочитой веселостью сбегают со снежного холма и возвращаются на льдину. За ними идет Иван Папанин. Усиливается ветер. Крепчает мороз. Кренкель стоит несколько мгновений в раздумье и быстро покидает льдину.

Пройдя немного, он останавливается, оглядывается и снова идет вперед.

Иван Дмитриевич покидает льдину последним. Идет медленно, задумчиво. Он кутается в малицу и снова стоит сгорбившись. За ним приходят моряки с кораблей, берут его под руки.

— Ну, пойдем, — говорит он, — пойдемте!

Под торжественные гудки ледоколов Папанин и Кренкель поднимаются по трапам на «Мурман», а Федоров и Ширшов — на «Таймыр». Среди флагов, расцветивших ледовые корабли, поднимаются вымпелы: «На борту — депутаты Верховного Совета СССР».

«Таймыр» и «Мурман», перекликаясь гудками, освещая путь голубыми лучами прожекторов, начали разворачиваться.

Иван Папанин и Эрнст Кренкель стояли на капитанском мостике «Мурмана», усталые, грязные и обветренные, в меховых костюмах, но с обнаженными головами. Измятые и порванные шапки-ушанки они засунули за пояса, которые отвисли под тяжестью револьверов и охотничьих ножей. Ветер ерошил давно не стриженные волосы. Кто-то сказал Папанину: «Пожалуйста, в каюту, там уже все готово!» Иван Дмитриевич коротко ответил: «Сейчас!» — но продолжал стоять на мостике.

В радиорубках кораблей уже бушевала буря. Широковещательные станции разных стран прерывали свои программы, дикторы оглашали последнюю радиограмму станции «Северный полюс» — спокойную, деловитую, будничную. Радиограмма передавалась по всей Европе, неслась в Америку, гордо звучала на всех языках. Она завладела короткими и длинными волнами, и, по образному выражению Кренкеля, «в эфире стало тесно». А советские люди, завершившие этой радиограммой свою исследовательскую деятельность на дрейфующей льдине, стояли на ледокольных пароходах и молча прощались с ней. Льдина уже скрылась во мгле, дрейфующая станция или, вернее, ее остатки — были позади.

— Что ж, Дмитрич, пойдем! — сказал Кренкель. И они начали молча спускаться в каюту.

За ними шли моряки, пробившиеся к станции «Северный полюс» через свирепые штормы и грозные льды. Люди поддерживали Папанина и Кренкеля, когда они шли по скользкой палубе, заботливо предупреждали:

— Потихонечку… осторожно — там ящики… Эрнст Теодорович, нагнитесь — низкая дверь…

Они шли тихо и осмотрительно, с детской послушностью. Кренкель складывался вдвое, влезая в низкую дверь.

— Вот ваша каюта, — показал старший помощник капитана, — ванны уже приготовлены…

Папанин и Кренкель вошли в каюту и остановились в нерешительности. Обычно хлопотливый, деятельный Иван Дмитриевич осматривался по сторонам, ощупывал накрахмаленные простыни, новые черные костюмы, приготовленные для них, почему-то снял телефонную трубку. Усмехнулся: «Давно не звонил по телефону! Давай раздеваться, Теодорыч…»

Не дожидаясь этого приглашения, Кренкель сбросил с себя меховую рубашку. Папанин сиял меховые унты, осмотрел их.

— Полазил я в них по торосам… Пора и им на покой!

Потом он стащил с плеч куртку, замасленную, заплатанную, и бережно, по старой привычке (осталась от флотской службы!), сложил ее. Под меховой курткой оказалась еще одна — почище и поновее.

Вошел врач, начал перечислять закуски, поданные к столу… Кренкель выслушал и сказал:

— Это все хорошо, доктор, но нам бы хотелось послать радиограммы домой — родным!

Принесли бумагу, и несколько минут полураздетые, продрогшие полярники размашистым почерком писали теплые слова любимым людям, с которыми расстались много месяцев назад.

Теперь они, кажется, повеселели, Кренкель даже пошутил, примеряя костюм:

— Это что, на пол-Кренкеля?

Костюм был явно мал, и его заменили. Папанин вышел из каюты.

— Ну, братки, где тут у вас ванная?

Ледокольные пароходы «Таймыр» и «Мурман» остановились во льдах на ночевку. Есть возможность посмотреть, как устроились на «Таймыре» Петр Ширшов и Евгений Федоров.

В кают-компании уже сидит Ширшов — переодетый, чистенький, неузнаваемый. Федоров подстригает свои «косички». В этой операции ему охотно помогает кто-то из моряков.

Фотографы упорно преследуют молодых ученых. Стоит им остановить свой взгляд на газете, лежащей в каюте, как с возгласом: «Они читают первую газету!» — к ним бросаются люди с фотоаппаратами. Затем в объектив попадают «ошеломляющие» кадры — первое бритье, первый стакан чаю, первая прогулка на верхней палубе, первая улыбка, первый обед — словно зимовщики только начинают жить, словно они никогда не улыбались там, на своей льдине, или не пили чая, или не обедали!

— Вот самое главное, — говорит Ширшов и показывает на три небольших ящика, спрятанных на верхней полке в их каюте.

Это — научные результаты девятимесячной работы дрейфующей станции «Северный полюс».

Уже на рассвете Папанин выходит на палубу. Корабли стоят во льдах, прижавшись друг к другу. Тихая звездная арктическая ночь. Только откуда-то доносится гул. То затихая, то вновь усиливаясь, гул этот напоминает отдаленные орудийные салюты.

— Подвижка льдов, — говорит Папанин, — слышите? Какая сила!

Выходит Кренкель и зовет его в каюту.

— Пора, Дмитрич, спать, пойдем!

Днем позже все четверо прощаются с друзьями — моряками «Таймыра» и «Мурмана» — и переходят на «Ермак».

Теперь путь лежит прямо к Ленинграду.

С трудом полярные исследователи «осваивают» шум. Они привыкли к тишине и одиночеству в своей маленькой палатке. Ледяной мир, который они исследовали, был велик и бескраен, но их жизнь протекала в шалашах-лабораториях или в тесной палатке, где они работали, питались, спали, вели свои дневники, слушали концерты, коротали досуги, проводили торжественные банкеты по праздникам, согревались в полярную ночь, готовились к научным наблюдениям, устраивали горячие диспуты. Такая жизнь требовала от четырех зимовщиков взаимного понимания и большого внутреннего напряжения, «полной мобилизации внутренних ресурсов», как выразился однажды Кренкель. У них была общность цели. Этого было достаточно, чтобы каждый из них, рискуя жизнью, в нужную минуту пришел на помощь другу.

Не впервые они попали на зимовку. Папанин давно известен в мире полярников как человек беспримерной отваги. Эрнст Кренкель — ветеран полярных зимовок. Еще в 1924 году его увлекла трудная профессия радиста-зимовщика. Два молодых «ученых-неразлучника», как прозвали Петра Ширшова и Евгения Федорова, принесли на станцию «Северный полюс» свой опыт, упорство, трудолюбие. Папанин так и называет их по-отечески «Наши молодые».

Все они прекрасно представляли себе, какие трудности ждут их на этой подвижной зимовке, сулившей неизмеримо больше опасностей и риска, чем земная полярная станция на побережье или островах Северного Ледовитого океана. Они должны были совершить научный подвиг. Со всей страстью отдались они своему делу и ради него жертвовали тем, что принято называть «личной жизнью».

И вот теперь, когда наступил час встречи с друзьями, зимовщики с большим трудом свыкаются с новой обстановкой. Шум утомляет их. Жалуясь на головную боль, они стараются уйти в свои каюты, посидеть там без людей.

Но так было только в первые дни нашего плавания. Шторм продолжает неистовствовать. Идущий на буксире «Мурман» зарывается в волны. Название судна смыто с бортов соленой водой океана и только угадывается по неясным очертаниям букв. Когда смотришь, как моряки «Мурман» после двухмесячного непрерывного плавания ведут свое маленькое судно, невольно вспоминаются слова Фритьофа Нансена, что на деревянных ботах могут плавать только железные люди. Во время штормов, неотступно сопровождавших нас от Гренландского моря до Финского залива, когда крен судна доходил до 58 градусов и по бортам было легче ходить, чем по палубе, — в это время «Мурман», подняв паруса, твердо шел вперед. И, когда Иван Дмитриевич Папанин пришел на «Мурман» и сказал его команде: «Молодцы, братки», они почувствовали себя вознагражденными за все многострадальные дни их плавания.