Пятый пункт. Межнациональные противоречия в России - Кожинов Вадим Валерьянович Страница 15

Другая совершенно поразительная вещь. Я рассказывал о японцах. Когда мой знакомый Утимура и другой профессор, Кавасаки, привезли меня к океану, я вдруг понял: они до этого никогда на берегу океана не бывали. Когда я изумился и спросил: «Как же так?» – они объяснили, что это не было связано с их деловыми интересами. Они объездили весь мир, но на берегу океана не были! И были, кстати, им поражены. Потому что океан действительно отличается от моря так же, как море – от озера. Это совершенно другая стихия.

Так вот, представьте себе русского человека, который живет в 100 километрах от моря и никогда не бывал на его берегу. Эти, казалось бы, мелочи, показывают колоссальное различие в том, что сейчас любят называть словом «менталитет».

Русский человек, оказавшись на Западе в местном универсаме, поначалу действительно может упасть в обморок от открывшегося перед ним изобилия (я, правда, этим историям не очень верю). Это можно понять. Но когда человек действительно начинает жить на Западе, становится реальным эмигрантом, вдруг выясняет, что он обречен строением этого общества на то, что «выше головы» он не прыгнет.

Я глубоко убежден в том, что единственная эмиграция, которая в самом деле людям может очень много дать, – это еврейская эмиграция в Израиль. Это вполне естественно: уезжает человек, осознавший себя представителем определенной национальности, причем национальности, имеющей многотысячелетнюю историю и культуру. И когда я читаю и слышу о людях, которые в Израиле обрели убежденность, уверенность в своей национальной миссии, – да, здесь не может быть никаких споров. Что же касается других – в частности, между прочим, и евреев, которые уезжают не в Израиль, – здесь совсем другой разговор. Мне представляется, что нет ни одного человека из эмигрировавших за предыдущие 35 лет, который не хотел бы вернуться. Но это очень сложное дело. Уехать в другую страну и начать там жить – труднейшая задача. Это преобразование буквально всего организма, в широком, тотальном смысле слова. Но возвращение тоже связано с этим процессом. Я уже упоминал имя Мамлеева – я знаю, что для него это возвращение было таким же трудным, как и отъезд. Он, насколько мне известно, совершенно счастлив, что как-то здесь уже укоренился, получил квартиру – это какое-то воскрешение самого себя.

Могут, конечно, спросить: «Ладно, вы говорите о каких-то деятелях, имеющих отношение к идеологии, национальному сознанию и прочее, а с теми, кто думает только о своей личной судьбе и считает, что родина там, где хорошо?» Я глубоко убежден в том – и в данном случае исключения только подтверждают правило, – что для любого человека эмиграция не является улучшением жизни. Хотя он и может себя убеждать в том, что поступил правильно и обрел лучшую судьбу.

Скажем, после войны начала возвращаться «первая эмиграция». Эти люди знали, что здесь, возможно, их ждут лагеря (со многими так и случилось). Но они шли на это. Почему? Потому что жизнь там, несмотря на какие-то успехи, была для них призрачной. Я хорошо знал Льва Дмитриевича Любимова, который вернулся еще в 1947 году. Он учился вместе с моим отцом в гимназии, а вернувшись, пришел к отцу, и я с ним подружился. Через него подружился и с другим замечательным эмигрантом – Александром Львовичем Казем-Беком. Есть поразительное стихотворение у Набокова – о том, как он идет по краю русского оврага, а сейчас его в этом овраге и расстреляют, но он согласен. Причем дело, конечно, не в так называемых березках, а в чем-то другом. Россия – это другая планета. Георгий Федотов, хотя я к нему отношусь весьма критически, неплохо писал: «У всех есть родина, а у нас – Россия». Я написал в свое время биографию Тютчева и там привел слова его жены – она пишет брату в Германию: «Мы живем на другой планете». Человек, который переселился из Франции в Англию или из Германии в Америку, не так много меняет в своей жизни. А вот человек, выросший в России…

По-моему, уезжать из нее можно только ради детей. В частности, совершенно очевидно, что Солженицын (меня, правда, это удивляет) растил своих детей как американцев. Видно по всему, что они сначала изучили английский язык, а потом русский. Ведь человек, который в детстве начал говорить по-русски, не может говорить на этом языке с акцентом.

До 1988 года я был невыездным, ездил только в «народную демократию». А с 1988-го несколько раз выезжал, в том числе в такую далекую страну, как Япония. И я всегда очень остро ощущал, что я – в своего рода небытии… Любой человек, оказавшийся там, если он будет честен перед самим собой, согласится с тем, что я сказал. Можно все время наслаждаться повседневным существованием: «Ах, я не должен стоять в очереди за продуктами! Ах, нет этой грязи и разрухи, которая в России всегда была…» Нет на Западе огромной «миргородской лужи», все чистенько, прибрано. И тем не менее – поразительная вещь: люди, оказавшиеся там, вдруг проявляют какой-то бунт по отношению к тому порядку и благополучию, к благопристойности жизни, к которой они не привыкли. Пример с икрой, который я привел, показывает это гигантское различие. Причем для человека, родившегося на Западе, это положение дел естественно и не является каким-то ущемлением его прав, а для русского оно предстает как отсутствие свободы.

Но самое сложное вот в чем: когда начинают сопоставлять Россию и Запад, всегда страшно трудно удержаться от оценочности. А ключ к тому, чтобы что-то понять, в том, чтобы отказаться от всякой оценочности. Не говорить, что Россия лучше, а Запад хуже (сам я, кстати, никогда так не думал). Может быть, это звучит надменно, но мало есть таких западников, которые бы знали и любили Запад так, как я. Я, кстати, начал с того, что написал большую книгу о западной литературе. И никогда не скажу, что западные ценности в какой-то мере ниже или хуже тех, что есть в России.

Например, большинство моих соотечественников читают с изумлением, что отец и сын на Западе, придя в ресторан, платят каждый за себя. Между тем это, если хотите, по-своему чрезвычайно удобный принцип. Потому что у нас на этой неразделенности, когда все вроде бы щедры, начинаются жуткие конфликты между людьми. В России жизнь вообще более сложна, чем на Западе. Там за время развития европейской цивилизации выработались простые, «прозрачные», полипные формы существования. Здесь же все запутано.

Мне один немец жаловался: у нас в Германии есть простые и понятные правила – если ты проводил девушку до дома, ты можешь ее на прощание поцеловать. Ты пригласил ее в театр или на концерт. Раз она согласилась, после этого ты уже можешь ее обнять. И наконец после того, как она пошла с тобой в ресторан, ты можешь с ней переспать. В России же, говорит (а этот человек долго здесь жил), совершенно возмутительно: то даешь ей огромные деньги, а она тебя отвергает, то она сама ставит тебе поллитра. В этом анекдотическом и несерьезном примере проявляется гигантское различие. Я принадлежу к тем людям (таких, к сожалению, не так много), которые способны его совершенно спокойно оценить. Я на этом так настаиваю, потому что без этого нельзя понять проблему эмиграции.

Для меня Россия и Запад – вещи равноправные и равноценные. А многие люди, которые считаются ярыми «западниками», на самом деле очень плохо, очень поверхностно знают западную культуру. Замечательный мыслитель Николай Страхов когда-то написал, что наши западники – это люди, которые знают только последнее революционное учение на Западе и, в сущности, отрицают двухтысячелетнюю западную христианскую культуру. А как раз славянофилы в высшей степени ее ценят. Есть такой замечательный критик и публицист Михаил Лобанов, «русофил». Естественно, все считают, что он ненавистник Запада. А он на свои деньги объездил всю Европу, не был только в Англии. И проникновенно об этом написал. Например, о том, как стоит около микеланджеловской «Пиеты» в Милане и размышляет, что можно здесь простоять всю жизнь – этого, как он считает, совершенно достаточно. И вместе с тем описывает ехавшего вместе с ним писателя западнического типа, который думает только о том, чтобы посидеть в каком-то модном баре.