Юрий Петухов - Тайны древних русов Страница 16

Но далее. «Им, как один сложившим в приветствии ладони, молвил Всевышний: „О, боги, известно мне всё о задуманном вами деле…“» И следуют советы, затем долгая и тщательная подготовка и изготовление «святым мудрецом Дадхичей» какой-то необыкновенной «грозной ваджры» при посредстве умельца Тваштри, которому Дадхича по собственной воле для великого дела отдаёт свои собственные лости…

Но и Вритра-змей совсем не прост. Он окружён сонмом злобных демонов, великанов-калакеев и прочей нечистью. Его так просто не возьмёшь! Это не то, что в «Ригведе» — «взялся за ваджру и убил его»!

Вритра, как и положено повелителю нечистой силы и потустороннего мира, причём не только для древнеиндийского змея это характерно, а для всех его индоевропейских собратьев, могуч и силён, он владеет несметными богатствами, он колдун и чародей. С таким надо основательно побороться!

И поединок начинается: «…закипела у богов с данавами великая, повергшая в трепет мир битва…», то есть первыми сталкиваются младшие боги с нечистью, главные герои пока не вступают в схватку. Но… «тридесять богов, охваченные страхом, бежали». Близится кульминация. А нам передают душевное состояние героя: «Тысячеокий Разрушитель городов (это тот же самый Индра. — Ю. П.), видя, что они бегут в страхе, а Вритра торжествует, впал в глубокое уныние». Вот такие дела. Здесь мы совершенно явно видим, что пошла в чистом виде литература, а стало быть, приукрашивания и витийствования могут окончательно заслонить основу или замаскировать её до полнейшей неузнаваемости.

Происходят прочие чудесные дела, все добрые божественные силы вселяют в Индру свою уверенность и пыл, тот собирается с остатками мужества… Но в развязке тот же первичный поступок — «объятый ужасом», Индра бросает палицу в змея и убивает чудище! Причём тут же бежит, «гонимый страхом», бросается в озеро, чтобы скрыться — он не верит, что убил самого злодея Вритру, могущественного и злобного. Далее его боги-подручные добивают злых данавов, и всё заканчивается благополучно. Задействованы все уровни мифологической Вселенной и по вертикали, и по горизонтали, и по прочим направлениям.

Как расцвечен миф по сравнению с первичным (мы называем текст из «Ригведы» первичным условно, не как первичный сюжет или первичное повествование, а как одну из первых записей). Как он красочен и насыщен персонажами! Но мы, как и в отрывочке из «Ригведы», улавливаем важное для нас — чисто человеческие переживания этого бога-громовержца, героя, мечущего во врага каменную палицу или камень. Он совершает подвиг в первую очередь вовсе не потому, что кого-то или что-то освобождает, возвращает на место, а потому, что он преодолевает тем или иным способом самого себя, заставляет себя решиться на мужественный поступок. И эта черта видится нам совсем даже не «божественной», а чисто человеческой. Недаром и сам-то этот бог при всех грозных и красивых эпитетах предельно приближен к человеку. В этом проглядываются не одна лишь фантазия или сопереживания, но и память.

Память о чём? Чья память? Не будем спешить. Подчёркнем лишь тот момент, что все эти мифологические истории отнюдь не имеют «богодухновенного» характера и в центре их, в какие бы он ни рядился необычайные и «божественные» одежды, стоит сам человек. «А как же отец-небо и мать-земля? — спросит читатель. — Уж в них-то ничегошеньки человеческого нет, да и быть не может?» В целом, да — в них ничего антропоморфного нет, хотя создатели мифов и легенд зачастую пытаются и их очеловечить. Но это уже обратный процесс, вторичный — от неживого к живому. И в этом нам видится некоторое очеловечивание грозных и могучих сил природы. Это базис основного мифа индоевропейцев, несмотря на то что многим исследователям кажется, будто существуют сами по себе два различных, отдельных мифа внутри общеиндоевропейской мифологии. Нет, скажем мы, миф об оплодотворении богом-небом матери-земли и основной миф очень, сильно проникают один в другой, они связаны и дополняют друг друга. Но если первый миф имеет вполне конкретную природную основу, то второй копирует его на бого-человеческом уровне. То есть, во втором делается попытка путём подражательства приподнять человека, а в ходе развития мифа — бого-человека и бога-громовержца до высот верховных, подлинно всемогущих богов, управляющих стихиями и жизнью на земле. И одним из доказательств служит то, что огонь (по мифу) высекается ударами двух камней, где один камень — небо, а другой — земная скала. То есть, как нам видится, в данном случае поведение или поступок самого человека, высекающего искру при помощи двух камней, проецируются на огромное поднебесное пространство, где то же самое делают всемогущие боги и один бог, но масштабнее, космичнее. Но тут же вступает в силу и обратная связь: человек, поражённый созданными им же космическими образами, делает попытку и самому вписаться в эту грандиозную картину бытия. Причём попытка, разумеется, имеет успех — человек вписывается. Но, вписавшись, постепенно теряет свои человеческие черты, приближается к небу.

Интересно то, что у всех народов рассматриваемой семьи этот герой при всей своей потрясающей карьере — от простого смертного до «громовержца» — отнюдь не забывает своего места — перед верховным божеством он стоит, как говорится, навытяжку и слушает его с почтением, несмотря даже на некоторые свои дерзкие поступки по отношению к «божественной высшей власти». А всё это, такая вот расстановка и подобное соотношение сил, говорит за то, что при всех коллизиях в сознании человека-сказителя и человека-слушателя бог верховный, подлинный бог остаётся именно богом — Вседержителем, а все прочие божества — это всего лишь или обожествленные герои, или героизированные смертные (что не исключает перехода из одного ранга или касты в другой ранг или другую касту).

Остаётся только выяснить, кого же на самом деле убивает «громовержец» в той историческо-житейской ситуации, которая послужила основой для создания ядра мифа? И в каких отношениях находятся в этой ситуации «убийца» и «убиваемый»? Но это мы сделаем в следующих главах. Сейчас же вернёмся к самому мифу в его историко-мифологическом развитии.

Как мы видели на нашей схемке устроения мира, противники занимают по отношению друг к другу всегда вполне определённые позиции. Громовержец наверху — не обязательно на самом небе. Он может стоять на горе, на скале, на каком-либо возвышении, очень часто на вершине дерева — среди деревьев предпочтение отдаётся дубу. Змей-чудище всегда внизу. Но опять-таки не обязательно в самой преисподней. Он может таиться в пещере, в расселине, в берлоге, в норе, под корягой, в воде, под деревом. Всё распределено, всё разыгрывается по определённому стародавнему шаблону.

О роли скалы, камня мы говорили. Не случайно и дерево в сюжете мифа. Мировое древо — как вселенская ось, как вертикаль, соединяющая три основных горизонта Вселенной, — это существенная деталь всей индоевропейской, да и не только индоевропейской, мифологии. Не надо быть слишком догадливым, чтобы сообразить — прообразом мировому древу послужило вполне обычное дерево, уходящее верхушкой и ветвями в небеса, стоящее на земле и как бы упирающееся в неё стволом, а корнями проникающее в подземный мир. В природе не найти лучшего действительно существующего примера связи трёх уровней.

Не случаен и тот факт, что таковым священным мировым древом, а точнее, прообразом для него, стал дуб. Дубу поклоняются, дуб чтут. Он связан с изначальным сюжетом. Да и с прародиной самих индоевропейцев. Лингвисты едины в том, что нет смысла отыскивать эту прародину в тех местах, где не растёт или, по крайней мере, не рос в своё время дуб.

Общеиндоевропейское реконструированное обозначение дуба — «перк-у». Опять знакомое что-то слышится, не так ли? Нет ничего удивительного в том, что стоящего или сидящего на вершине дуба «громовержца» называют Перуном-Перкуном. Как видим, «небеса», на которых обитало «грозное, громовое божество», не так уж и удалены от земли. Примечательно и то, что опять наиболее близкими теонимами, практически сливающимися с изначальным обозначением, оказались славянский и литовский.

Характерен и тот факт, что следующими по близости звучания опять-таки идут обозначения соответствующих богов и священных предметов у народов, покинувших прародину в отдалённое время и ушедших далеко от неё. Словно бы существует некая незримая нить, связывающая какую-то часть оставшихся и самых первых переселенцев. Но эта нить явно истончается и слабеет, когда речь заходит о связях с переселенцами, уходившими позже и ушедшими сравнительно недалеко.