Наталия Вовси — Михоэлс - Мой отец Соломон Михоэлс (Воспоминания о жизни и смерти) Страница 16

Но тех, кто еще был на свободе, молодых способных выпускников институтов, стали пачками посылать за границу на повышение квалификации. Само собой разумеется, что использовав по возвращении из заграницы, их потихонечку уничтожали как» шпионов» или» врагов народа». Кампания против них уже началась и, как всякая кампания в СССР, немедленно нашла свое отражение в литературе, кино и театре.

Два еврейских писателя, Добрушин и Нусинов, написали пьесу» Спец» об инженере Берге и его неудачливой судьбе. Пьеса была слабая. Спектакль получился неудачный. Мне из всего спектакля запомнилась лишь одна деталь: белолицая как Пьеро женщина с огненно — рыжими волосами в обтягивающем черном шитье до полу сидит на диване, а рядом валяется точно такая же кукла.

Я была тогда очень мама и запомнилась мне главным образом эта кукла. Однако, отчетливо помню недовольство отца и мое смутное тревожное детские ощущение, что это недовольство связано не только с его собственной работой — роль жены Берга исполняла Женя Левитас. Берга играл отец.

В начале октября папа вернулся из гастрольной поездки. Он был растерян, подавлен, раздражен. Надо было по — новому решать жизнь. Но как? Решать каждодневные житейские проблемы он не умел, наоборот, умудрялся запутать и осложнить любую самую простую ситуацию.

После смерти мамы мы остались на попечении Эли — беспомощного, преданного и невыносимого существа. Ее патологическую мнительность и обидчивость мы приписывали тяжелому характеру, но как мы впоследствии поняли, она страдала тяжелой ипохондрией, в клиническом смысле этого слова.

Всякое соприкосновение с реальностью коробило и ранило ее, и она уходила от этой реальности в свой собственный мир, который замкнулся, наконец, стенами одной комнаты. Жизнь, бурлившая вокруг, казалась ей вульгарной и грубой, и она одинаково страдала как от прихода гостей, так и от посещения водопроводчика. Представления о нравственности укладывались у нее в схему лучших морализаторских трудов немецких романтиков, и нам, детям, она прививала старомодные смешные манеры и полную неприспособленность к жизни.

С тех пор, как не стало мамы, она требовала от меня, десятилетнего ребенка, «принципиального отношения» к папе и его посещениям. Она настаивала на том, чтобы я объяснила ему» его права и обязанности»: он обязан заниматься только нами, он не смеет требовать, чтобы мы ходили вниз, то есть туда, где жил он с Женей, и так далее. Лишь много лет спустя я поняла, насколько тяжело приходилось отцу в эти месяцы. Видимо Жене надоела та раздвоенность, в которой он жил, разрываясь между нами и ею, и она принялась ставить ультиматумы и настаивать на более решительных действиях с его стороны, к которым он не был готов.

Но тогда, осенью тридцать второго года, сразу после смерти мамы, я ничего этого не понимала. Я знала, что папа требует, чтобы я приходила вниз и делала уроки под его наблюдением. Видимо, как всякому мужчине в подобной ситуации, ему хотелось примирить непримиримое и создать для себя хотя бы видимость нормальной семьи.

А жизнь его вечно складывалась так, что он вынужден был раздваиваться между любовью к нам, его дочерям, и бесконечными обязательствами и обязанностями, которые наваливались на него со всех сторон и которые он нес один, без чьей‑либо поддержки и помощи.

В те мрачные месяцы, в дождливые осенние дни, папа продолжал, по семейной традиции обедать у нас и, потерянный и несчастный, уговаривал меня приходить к нему после школы делать уроки. У меня разрывалось сердце от жалости к папе и от страха» изменить памяти мамы», как объясняла мне тетя. Папа раскачивался в кресле, как старый еврей на молитве, и беспомощно объяснялся с тетей, сидевшей напротив, с лицом скорбным и неприступным.

Это тягостное и неопределенное положение длилось больше месяца, пока, наконец, не разразился скандал, после которого папа надолго покинул нашу квартиру — Эля вынудила меня, десятилетнюю, написать письмо, что я» отказываюсь предавать мамину память» и поэтому приходить к нему не буду. Писала я это под гневную Элину диктовку.

Прочтя это послание, составленное в непозволительно резких тонах, отец решил немедленно забрать к себе Нину, а я пусть остаюсь с тетей. Эля в истерике бросилась вырывать у него пятилетнюю Нинку, папа выскочил в ярости, грохнув дверью. Во время этой безобразной сцены я металась между взрослыми, разрываясь от страха потерять такого любимого папу и сдерживаемая жесткими незыблемыми понятиями о долге и измене, внушенными мне Элей.

В результате, после долгих колебаний, как мне потом рассказывала близкая мамина подруга, совершенно измученный отец — он жаловался на бессонницу, одиночество, плохое самочувствие — принял решение не приходить к нам некоторое время, рассчитывая, видимо, на то, что Эля, увидев мою тоску по отцу, смягчит свои позиции, и постепенно все само собой уладится. Но как всегда в папиной жизни, и этому плану не суждено было осуществиться.

В ночь с 29 на 30 декабря скоропостижно умерла от инсульта Женя Левитас.

Нас разбудил телефонный звонок. Взяв трубку. Эля пронзительно закричала и принялась с причитаниями кататься по постели. Сначала я бросилась к ней, трясла ее, пыталась узнать, что произошло, но Элино отчаяние было так велико, что я вдруг поняла — что‑то непоправимое стряслось с моим папой…

Все это длилось несколько мгновений и, по — моему, в полной темноте. Эля даже не успела зажечь свет. В этой темноте, оглушенная ужасом, воплями Эли, плачем проснувшейся Нины, я и не заметила, как квартира наполнилась людьми.

Чем тише они перешептывались, чем горячее успокаивали Элю, тем страшнее мне становилось. Актеры и актрисы, хлопотавшие вокруг тети, избегали, как мне казалось, со мной разговаривать. Наконец мамина подруга Олюшка, та самая, которая возилась со мной во время скарлатины, а последнее время стала папиной конфиденткой и пыталась помирить его с Элей, Олюшка подошла ко мне, усадила рядом с собой и рассказала о случившемся.

Эля пребывала в состоянии растерянности и отчаяния, состоянии, естественном при ипохондрическом складе ее характера, но обострившемся вследствие навалившихся на нее проблем.

Прошло около двух месяцев, как папа перестал бывать у нас. Теперь, когда он остался один, и кроме нас никого у него нет — как сложатся наши отношения? Как уговорить его снова приходить к нам? Кому поручить переговоры, чтобы не оскорбив память покойной мамы и второй папиной жены, предложить ему перебраться к нам жить?

Жребий снова пал на меня. В ходе длительных и путаннейших совещаний с друзьями, Эля вынесла решение, что поговорить с папой должна я. Мне был предложен уже готовый текст, который надлежало выучить наизусть.

Эля и не догадывалась, что уже давно, сразу после похорон Жени, я тайком приходила к отцу и часами просиживала возле него. Я ни у кого не спрашивала, ни с кем не советовалась, уже зная по опыту, что у взрослых слишком много соображений и запретов. Просто однажды по дороге в школу я спустилась на первый этаж и с чувством, что совершаю святотатство по отношению к памяти мамы и с бесконечной жалостью к папе, постучала в высоченную парадную дверь. Открыла мне жена Зускина Эда, молча взяла за руку и повела в глубь коридора. Длинный, темный с закопченными стенами коридор показался мне еще более мрачным, чем наш, на третьем этаже. Эда остановилась, тихонечко постучала в одну из дверей и впустила меня.

В крохотной комнате на диване лежал папа, а перед ним на табуретке сидела стриженая седая женщина. Угадав в ней мать Левитас, я решила выйти, но папа повернулся, увидел меня и подозвал к себе.

С этого дня я старалась побыстрее справиться с домашними делами и уроками, чтобы украдкой сбегать к нему. Всех, кто меня там видел, я просила не рассказывать Эле. Помню, что даже тогда, маленькой девочкой, я удивлялась, что никто из взрослых не выдал меня.

Неудивительно, что меня начали посещать ночные кошмары. Однажды, засыпая, я совершенно отчетливо увидела, как папа кухонным ножом перерезает себе вены. Дома все спали. Стуча зубами от страха, я тихонечко оделась и спустилась вниз. Видимо, было еще довольно рано, так как за входной дверью слышались громкие голоса, что меня, и без того перепуганную, напугало еще больше. Не знаю, сколько времени простояла я под дверью, боясь войти, но в какой‑то момент с улицы вошел Зускин, который, естественно, изумился, увидев меня одну ночью на лестнице. «Что ты тут делаешь?«Я принялась сбивчиво и путанно умолять его не оставлять папу одного, объяснила про кухонный нож, просила следить за папой, пока, наконец, Зуса не остановил меня, пообещав, что все будет в порядке и не отправил спать.

Видимо Зускин рассказал папе об этой встрече, так как назавтра, когда я очередной раз забежала к нему, папа сказал, что должен поговорить со мной.