Иосиф Бродский - Интервью Иосифа Бродского Страница 16

но лунной камбалы, радужно-яркой форели,

морских попугаев, коралловых рыб, аргентинской кефали

и вселенского влажного духа морей и поэзии,

и себе удивленной взлетно-посадочной пальмы,

и нечесаных водорослей, и слюды Сицилии, -

духа острей и древней, чем дух норманнских соборов

и реконструированных акведуков, -- так пахнут руки

рыбаков и их говор, сохнущий вдоль заборов

надо мхом. Волн бегущие парные строки,

гребешки, барашки, напевы из общей горизонтали,

лодка, врезанная в песок, по причине

того, что на остров приплыл ты -- или Монтале, -

стихи, рождаясь, трепещут, как угри в корзине,

Джозеф, я снова здесь, ради тебя и себя,

первая строчка со старой сетью сойдется,

я вгляжусь в горизонт, вслушаюсь в строфы дождя

и растаю в вымысле, большем, чем жизнь, -- в море, в солнце.

V

Сквозь аркаду моих кедров доносится чтенье -

перелистывается молитвенник океана,

каждое дерево -- буквица в розах и гроздах,

в каждом стволе, как эхо, таится колонна

санкт-петербургских строф и усиленных, слезных

слов тонзурного певчего при служенье.

Проза -- судья поведенья, поэзия -- рыцарь,

сражающийся пером с огнеметным драконом,

почти выбитый из седла пикадор, он тщится

усидеть. Над чистой бумагой с тем же наклоном

нависшие волосы о'блака так же редеют,

так же -- твой метр и тон был настроен на Уи'стана,3

на честный стих с римским профилем, на портрет

младшего цезаря, верившего, что истина

в удаленье от рева арен -- пылью покрытый завет.

Я взмыл над псалтирью прибоя и кедро'вой аркадой,

в книгах кладбищ твой камень, притин моей скорби,

не нашел и парю над утлой, в морщинах, Атлантикой,

я орел, уносящий в когтях орех твоего сердца

в Россию, к корням бука, восторгом и горем

вознесенный, частицу тебя возношу в восхищенье,

я уже лечу над Назоновым Черным морем

и со мною ты, родившийся для паренья.

VI

Из вечера в вечер, из вечера в вечер и вечер

август хвоей шуршит, апельсиновый цвет предела

протек сквозь булыжник, и четкие тени ложатся

параллельно, как весла, на улицы длинное тело,

на подсохшем лугу прянет гривой литая лошадка,

и проза вздрогнет на грани метра. Как угорелые -

под раздавшимся сводом летучая мышь и ласточка,

на сиреневые холмы возводит дня убывание,

и счастье туманит взор подходящему к дому.

Деревья захлопнули дверцы, и море просит внимания.

Вечер -- гравюра, в медальоне твоего силуэта

гасят любимый профиль частицы мрака,

профиль того, кто читателя превращал в поэта.

Лев мыса темнеет, как лев святого Марка,

роятся метафоры где-то в недрах

сознанья, с тобой заклинания волн и кедров

и узорчатая кириллица машущих веток,

облачка' на совет бессловесный друг к другу плывут

над Атлантикой, тихой, как деревенский пруд,

бутоны ламп расцветают на кровлях селенья,

и пчелы созвездий в небе из вечера в вечер.

Твой голос из тростниковых строк, отрицающих тленье.

Перевод с английского Андрея Сергеева

1 В дни скорби римляне не брились. (Здесь и далее -- прим. перев.)

2 Венецианский речной трамвайчик.

3 Имеется в виду замечательный англо-американский поэт Уистан Хью Оден.

* Дерек Уолкотт (род. в 1930 г. в Кастри, на о. Сент-Люсия) -американский поэт и драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе (1992). Автор стихотворных книг "25 Poems" (1948), "Epitaph for the Young" (1949), "Poems" (1953), "In a Green Night" (1962), "Selected Poems" (1964), "The Castaway, and Other Poems" (1965), "The Gulf, and Other Poems" (1969), "Another Life" (1973), "Sea Grapes" (1976), "Selected Poems" (1977), "The Star-Appled Kingdom" (1980), "The Fortunate Traveller" (1981), "Midsummer" (1984), "Collected Poems: 1948--1984" и др. Особо высокой оценки заслужила эпическая поэма "Omeros" (1990), мифологически интерпретирующая историю его народа сквозь призму гомеровского эпоса. Иосиф Бродский назвал Дерека Уолкотта "метафизическим реалистом" и "великим поэтом английского языка".

(c) Дерек Уолкотт, 1997.

(c) Андрей Сергеев (перевод), 1997.

Бенгт Янгфельдт. Комнаты Иосифа Бродского  1997

Почти каждое лето с 1988 по 1994 год Иосиф Бродский проводил несколько недель в Швеции, и многие из его произведений -- поэтических, прозаических, драматических -- были написаны здесь. Так, например, книга о Венеции ("Набережная неизлечимых") была частично написана в Стокгольме, в угловом номере гостиницы "Рейзен" с белым трехмачтовым "af Chapman" ("аф Чапман") перед глазами: "Как только выходишь из отеля, с тобой, выпрыгнув из воды, здоровается семга".

Комната в "Рейзен" была обычным, довольно большим гостиничным номером. Не слишком большим, но на грани того, что выносил Бродский. Тем не менее ему удавалось здесь работать: возможно, давящий излишек площади компенсировался видом на самую ему дорогую стихию -- воду, эту форму сконденсированного времени.

Размер комнат, их планировка постоянно занимали Бродского, поскольку он постоянно нуждался во временном помещении для работы. Каждое летнее полугодие он проводил в Европе, спасаясь от нью-йоркской жары, смертельной для сердечника. Те его друзья, которые год за годом старались, по мере возможности, обеспечить поэту необходимый ему рабочий покой в Лондоне, Париже, Риме или Стокгольме, знают, как это было нелегко. Даже те, кто считал, что кое-что знает о его вкусах, не могли предугадать, как отреагирует поэт на предложенный метраж. Вода, вид из окна, свинцовые волны -- в теории сходились, но он отказывался или не мог решиться, и ничего не получалось.

Несколько раз Бродский подолгу, то есть пока денег хватало -- обычно пару недель, жил на борту корабля-гостиницы "Мэларгроттнинген". Каюта была крошечная, едва повернуться, но хлюпающая близость воды с лихвой восполняла недостаток площади.

Два лета подряд он жил в двух разных квартирах на площади Карлплан в Стокгольме. В одной из них он выбрал комнату для прислуги, хотя уехавшие хозяева предложили ему парадные комнаты. Там было удобней, и к тому же шел чемпионат мира по футболу, а телевизор стоял именно в той части квартиры. Другая квартира была однокомнатной, и все грозило закончиться катастрофой уже на пороге: аскетически белые стены были увешаны того рода "современным" искусством, которое Бродский не выносил: эта "дрянь двадцатого века", единственная функция которой -- "показать, какими самодовольными, ничтожными, неблагородными, одномерными существами мы стали". Несмотря на это, он оставался там месяц с лишним и, в числе прочего, написал пьесу "Демократия!". Он пробыл так долго частично потому, что интерьер в конечном итоге его заинтересовал: в этой смеси психбольницы с музеем современного искусства он видел объяснение тихому скандинавскому помешательству, как оно выражается, например, в фильмах Ингмара Бергмана. Но в этом проявлялась и важная черта характера самого Бродского: он постепенно обживал все помещения, где жил, и отъезд всегда был мукой, особенно если хорошо работалось. В любом случае причиной тому было не отсутствие альтернатив -гостиничные номера всегда имелись -- и не деликатность: сбежавшему из дворца директора "фиата" Агнелли в Милане не составило бы труда оставить однокомнатную квартиру в Стокгольме.

Одно лето он провел на даче у северного берега озера Веттерн; но чаще всего бывал в Стокгольме и в стокгольмских шхерах; та же природа, те же волны и те же облака, посетившие перед тем его родные края, или наоборот: такая же -- хотя и более сладкая -- селедка и такие же сосудорасширяющие -хотя и более горькие -- капли1. На даче на острове Торё, с головокружительным видом на острый, как лезвие, горизонт, в августе 1989 года было написано стихотворение "Доклад для симпозиума" с его эстетически-географическим кредо:

Но, отделившись от тела, глаз

скорей всего предпочитает поселиться где-нибудь

в Италии, Голландии или в Швеции.

Но, как было сказано, рабочее пространство не должно было быть слишком большим. Если на участке стоял домик для гостей, он выбирал его. И в нашей квартире он сразу указал на облюбованное им место: балкон для выбивания ковров, размером примерно с каюту на "Мэларгроттнингене", возможно, немного меньше.

В любом случае не десять квадратных метров, как та комната, которая на всю жизнь определила представление Бродского об идеальном пространстве. Те десять квадратных метров были частью "полутора комнат" в коммунальной квартире в центре Ленинграда, описанных им в одном из лучших воспоминаний детства по-английски в русской литературе. Там он жил до изгнания в 1972 году, там же умерли его родители, в отсутствие сына, спустя десять с лишним лет: Литейный проспект, 24, квартира 28.

"Моя половина, -- пишет он, -- соединялась с их комнатой двумя широкими арками, доходившими почти до потолка, которые я постоянно пытался заставить сложными конфигурациями из книжных полок и чемоданов, чтобы, отгородившись от родителей, обрести относительную степень покоя. Речь может идти лишь об относительной степени, поскольку высота и ширина арок плюс мавританское завершение их верхней части исключали окончательный успех дела".