Журнал Русская жизнь - Добродетели (ноябрь 2008) Страница 16

Книги были главной ценностью и главной валютой. Один очень известный ныне телеперсонаж, учивший меня много лет назад журналистике, попросил как-то напечатать на машинке его статью. «Я мог бы заплатить вам, но мне кажется, лучше в знак благодарности подарить вам книгу», - важно сказал он. Я была просто счастлива, получив сборник стихов Пастернака. Какие там деньги, кто считает?

Интеллигенция в пролетарской стране всегда была вынуждена как бы извиняться за свой образ мыслей, но в этом извинении было больше классовой гордыни, чем истинного смирения. Буржуй в стране победившего социализма так и остался «недорезанным», а интеллигенция - «гнилой». Действительно, что может быть у нормального пролетария общего с людьми, которые живут не по-человечески и занимаются черт знает чем? Работу в советском учреждении они презирают и называют «сотрудничеством с властью», дети их всегда поступают в институт (конечно, по блату) и никогда не служат в армии, и даже простой разговор с водопроводчиком в их исполнении превращается в апофеоз презрения к честному работяге. Да и вообще - многие из них евреи. Попробуй полюби таких!

После школы я решила пойти работать. Университет - только вечернее отделение, надо зарабатывать. Только как? Навыков после школы - никаких, фанаберии - выше крыши. Я точно знала, что я - звезда, умнее и грамотнее всех. Но это все как-то не понадобилось. В результате пригодились единственные уроки, которыми в школе я манкировала - английской машинописи. Я попала в самое идеологическое заведение, какое можно себе представить - в иностранный отдел Гостелерадио. Как же я стеснялась своей первой профессии! Даже избегала встреч с одноклассниками - они все поступили на дневное, а я… печатаю на машинке! Потом уныние сменилось гордыней: я стала всем говорить с вызовом: «Работаю машинисткой!» и следить за реакцией. «Ах, вам не нравится? Ну и катитесь отсюда!» Лишь спустя несколько лет и стыд, и гордость ушли в песок, и я поняла, что машинистку переросла. Надо двигаться дальше.

В соседнем отделе работал молодой человек, знавший наизусть всего Гумилева. Он не курил, но все рабочее время простаивал на лестнице с курившими секретаршами, рассказывая им «Декамерон» своими словами. Секретаршам льстило внимание умного дяденьки. Они хихикали и краснели. Он и не пил, хотя присутствовал на всех редакционных посиделках, остроумием возмещая отсутствие компанейских вредных привычек. Молодого человека устроили в насквозь пропагандистское заведение по блату, но он ни минуты не собирался там работать. Не хотел «служить режиму». По его словам, демонстративно ничего не делая, он элегантно «косил» от идеологии. Человек он был невредный, начальник отдела был интеллигентом, поэтому терпел «сеньора из общества», который его забавлял. Я до сих пор общаюсь со знатоком Гумилева. Он по-прежнему нигде не служит. А бывшие коллеги, уехавшие в разные страны, все так же поддерживают его - то компьютер привезут, то пальтишко подбросят. Интеллигентные же люди!

«Не сотрудничать с режимом» хотели многие. Некоторые поступали совсем уж радикально, как, например, Ольга Свиблова, в трудовой биографии которой была работа дворником. А сколько бородатых мальчиков в очках читали свои книжки в тесных лифтерских и котельных! Работать в «учреждении» вообще было стыдно. Деньги тоже были чем-то стыдным, о них было неприлично говорить. Без них можно было прожить - достаточно было иметь хороших друзей, которые и накормят, и напоят, и спать уложат, и оденут, если что. Жаждущих подробностей отсылаю к творчеству Сергея Довлатова, рыцаря интеллигентского образа 70-х годов прошлого века.

Была и другая точка зрения - надо работать в идеологии, чтобы способствовать смягчению нравов. Кто, если не мы, будет работать в газетах и журналах, бороться с мракобесием и реакцией? Подобными же доводами оправдывались те, кто вступал в партию, - надо улучшать структуру изнутри. Улучшений не возникало, а вот люди эти теряли в глазах окружающих статус интеллигенции.

«Не верь, не бойся, не проси» - лагерные принципы были усвоены интеллигенцией весьма прочно. С годами, правда, оказалось, что просить-то уж точно не зазорно. Та же г-жа Свиблова не смогла бы провести ни одного из своих блистательных мероприятий без регулярного облета спонсоров. Современные богачи, очарованные неподдельной интеллигентностью блондинки, которая и просит-то не для себя, а на хорошее дело, время от времени дают денег, благодаря чему мы видим в столице достижения мировой фотографии.

Изменилось и отношение к самим деньгам. Теперь не стыдно работать там, где платят. Вся молодая кинокритика, поднимавшая «новое русское кино» в начале 90-х и готовая в те годы до хрипоты спорить за бутылкой красного вина об оттенках серого цвета на экране, организованно спланировала в «глянец». Теперь никого из них не затащишь в кинозал, зато в фасончиках, трусах и часах все разбираются. Ну и, конечно, в рекламодателях, их вкусах, пристрастиях и национальных особенностях.

Книги теперь не вписываются в интерьер, а разговор о них может показаться странным. Более того - я уже давно не встречаю молодых людей, которые говорят со мной на одном языке. То есть слова вроде бы понятны, но если где-нибудь случайно упомянешь о Паоло и Франческе, Рафаэле или даже о Пьере Безухове, на меня смотрят непонимающими глазами. Рафаэль для них в лучшем случае - один из рекламодателей, открывший ювелирный магазин на Тверской, а Леонардо непременно носит фамилию Ди Каприо.

Некоторые бывшие «люди искусства», правда, еще испытывают рудименты стыда за измену «большому и чистому». Разговаривать с ними - беда и неудобство. Неловко слушать нытье на тему «вообрази, я здесь одна» от немолодых женщин, строящих себе дома на деньги рекламодателей. В котельных было, конечно, лучше.

Я оказалась там же. То есть, в мире прекрасного. На вопрос: «Чем вы теперь занимаетесь?», отвечаю привычно: «Вечными ценностями». То есть, бриллиантами. Кстати, как-то встретила в аэропорту города Милана писателя Виктора Ерофеева. Там-то и произошел описанный выше диалог. «Как, и вы тоже?» - ахнул писатель, имея в виду себя. Вот тут-то мы и сравнялись - если не в интеллигентности, то в оценке собственных занятий.

Евгения Пищикова

Смотрящие

Мещанские добродетели

Нет более вечных и крепких добродетелей, чем мещанские. На них стоит мир. Попробуем перечислить хотя бы некоторые из них, начиная с самых тихих, самых кротких, самых воинственных.

Чистоплотность. Мальчик спрашивает: «Папа! Что такое чистоплотность?» - «Не знаю, сынок. Наверно, чисто масса на чисто объем…» Ну, не милый ли анекдот - а если вспомнить цикл «про новых русских» во всей полноте, так один из лучших. А удача-то в чем? Удача анекдота в совпадении с жизненной правдой или, напротив того, в оглушительном несовпадении. Тут - второе. Кому, как не новому русскому «из девяностых» знать, что такое чистоплотность. Ведь все первые бизнесмены (как космонавты) родом из крестьян, из мещан; а чистоплотность - одна из главных женских мещанских добродетелей. Мещанские добродетели вообще делятся на мужские и женские, в этом отличаясь от интеллигентских, - те «общечеловеческие». То есть (по определению) мужские; и интеллигентная девица, принимая добродетели своего круга, во многом отказывается от своего пола.

Символ мещанской чистоплотности - постельное белье, вывешенное на балконе. А то еще и развешанное во дворе. Демонстрация чистоты. Меня всегда удивляло и умиляло это ритуальное развешивание простынь. Казалось бы, мещанская семья очень закрытая, всегда немного ханжеская - и вдруг такой публичный вынос простыни на всеобщее обозрение. В этом (казалось мне) есть что-то древнее, азиатское - все начиналось с демонстрации белья во время важного для клана ритуала - свадьбы (нечистота простыни как доказательство чистоты невесты); а теперь демонстрация чистоты белья свидетельствует о чистоте семьи - фамильных устоев и обычаев. Соседи могут удостовериться: белье в этом доме (в этой квартире) - кипенно-белое. Кипельно-белое. Эти два довольно противных определения редко когда используются в другом контексте - все больше насчет простынок.

Наталья Трауберг (переводчица Честертона и Льюиса, человек, естественно, интеллигентской традиции) вспоминает слова отца Станислава Добровольскиса, которые тот сказал ее дочери перед конфирмацией: «Главное, туфельки ставь ровно». Наталья Леонидовна, очевидно, считает этот совет в чем-то основополагающим. Речь тут идет о борьбе порядка с хаосом. Нисколько не хочу умалить важности ровно поставленных туфелек, и прямой спинки, и прочего, что считается самым главным в воспитании девочки из «хорошей семьи». Но почувствуйте разницу между туфельками и простынями. Одно - порядок, другое - чистота. А порядок в доме и чистота в доме - бесконечно разные вещи. Первое - способность упорядочить, осмыслить и встроить в жизненную систему все на белом свете. В том числе и все нечистое. А чистоплотность - это отрицание нечистого, идея дома как убежища от «жизненной грязи». Грязь - это и доброе матерное слово, и дурная новость, и лишняя бутылка, и сигаретная пачка, и похабная книжка, и нежеланная правда, и неожиданное знание - вон, вон. Поэтому женщины, умеющие блюсти порядок, но не чистоту, так презираемы в мещанских семьях. Они - не чистоплотны.