Борис Романов - Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике Страница 17

Даниил Андреев сказал о ней:

Ты проносишь искусство,Как свечу меж ладоней, во тьме,И от снежного хрустаШаг твой слышен в гробу и тюрьме.

Стойкая, почти инстинктивная верность искусству, себе, своей любви, поэзии Даниила Андреева, верность до самозабвения, и представляется главным мотивом ее жизни, книги, который звучит в ней иногда и помимо воли автора. Как вера в Божий промысел, в судьбу, подтвержденная жизнью.

Мог ли Андреев избежать ареста, читая своих «Странников ночи» еще более узкому кругу друзей или же таясь ото всех? Могли ли они не встретиться в 1937 году и разминуться в 1944–м?

Нет, все это, так или иначе, неминуемо должно было случиться. И без этой любви, без пламенных дружб, без сиротства и теплоты добровского дома, без трубчевских круч и брянских немереч, без фронта и без тюрьмы не представимы ни поэзия Даниила Андреева, ни его жизнь, становящаяся, ставшая житием. Без всего, что ими вместе пережито, не представима и судьба Аллы Александровны Андреевой — неровная, страстная, выразительная.

Изысканная красавица, профессорская дочка, художница становится женой нищего, чудаковатого для стороннего взгляда, с его непонятным стихописанием и диким босикомохождением поэта — мистика, не опубликовавшего ни строки, идет с ним в тюрьму, выхаживает его безнадежно больного, хранит десятилетиями его опасные рукописи и потом, даже ослепнув, на девятом десятке едет в какую угодно даль, где готовы слушать стихи Даниила Андреева. И вдохновенно, с духоподъемной силой и страстью доносит до нас, может быть, заветные интонации самого поэта.

Я вспоминаю, как мы с Аллой Александровной ехали в Саратов, к читателям и почитателям Даниила Андреева.

Она уже почти не видела. Но была бодра, в ее лице не сквозило и тени покорной беспомощности и неуверенности, обычной у ослепших людей.

В купе с нами ехали два старика. Как это водится, с попутчиками мы перекидывались какими‑то словами. Им было меньше семидесяти. И я поймал себя на мысли, что Алла Александровна, которая старше их лет на десять — пятнадцать, которая слепа, куда моложе этих скучных, одряхлевших не столько телом, сколько душой людей, и вообще не имеет ничего общего с их унылой старостью.

И вот она читает стихи Даниила Андреева. Лицо ее приподнято, устремлено куда‑то вверх, словно обращено не только к слушающим ее, но и к встающему где‑то за последним рядом (он и на большинстве известных групповых фотографий в последнем ряду) высокому, смуглому, с огромным ясным лбом, похожему чем‑то на индуса поэту. И в чтении угадывается его голос, как свидетельствуют слышавшие чтение самого Даниила Андреева.

Она всегда мечтала быть актрисой. Страстная детская мечта никуда не исчезла. Она упоенно играет в лагерной самодеятельности и уже там, в бараке, подругам читает стихи Даниила. Без своих чтений она не представляет вечеров памяти поэта, конференций, научных собраний, ему посвященных. Сказав несколько слов, чаще всего поспорив с невменяемыми любителями мистического тумана и оккультных бредов, она читает стихи. Стихи — присутствие самого поэта. Каждый раз она тщательно продумывает программу, репетирует, сомневается, волнуется, советуется. Она читала стихи Даниила Андреева, не отказываясь ни от од ной возможности, перемогая болезни и немощи, по всей стране, в Париже, в Германии, на Мальте. Я был с ней лишь в нескольких поездках, но и я слушал ее в Новосибирске, Екатеринбурге, Смоленске, Владимире, Брянске и, конечно, в Трубчевске.

Помню, мы только познакомились, я только принялся читать эти удивительные рукописи, которые не сразу, частями, кусками приносила она мне в издательство, — «Я вас ужасно боялась вначале, как всех редакторов!» — и вот в один ясный летний день увидел из окна своей толстопальцевской избушки, что у калитки стоит, нетерпеливо вглядываясь, Алла Александровна. Она торопилась узнать судьбу будущей книги, с которой начались мои занятия наследием Даниила Андреева. Шел 88–й год, Алла Александровна была полна упрямой энергии, готова бежать и ехать куда угодно — нестарчески легкая, стройная, нервно — стремительная.

Болезни, слепота, годы не сделали ее другой. Она та же, неосмотрительная в увлечениях, резкая в неприязнях, спорах, иногда и несправедливая, готовая идти и ехать, ведомая кем‑нибудь за руку, но все так же прямо держащая седую, с летящим профилем голову, четко и молодо рассуждающая. Видимо, она в свою бабушку, в ту, что с цыганской кровью, которая дожила в полной ясности ума до 94–х. И я с ней спорил, даже ссорился, обижаясь на напраслины, но всегда дорожил и дорожу нашим знакомством. Ведь и вправду таких женщин, как она, нет.

В ее утонченном и строгом скандинавско — северном облике чувствуется, что среди ее предков были датчане, литовцы, новгородцы. И есть в ней нечто от того любимого вагнерианцем Даниилом Андреевым образа Кримгильды, о котором он писал в своей поэме:

Летят года в беспламенные дали,Но красоты не скроет вдовий плат…

В тюрьме, не зная, где она, в каком лагерном краю, жива ли, Даниил Андреев писал:

Врозь туманными тропамиБытияПронесем мы нашу память,Наше я.Если путь по злым пустынямМне сужден,Жди меня пред устьем синимВсех времен!…Груз греха отдав возмездьюИ суду,За тобою все созвездьяОбойду.Дней бесчисленных минуюЧереду, —Я найду тебя! Найду я!Я найду!

Опять я прихожу в Брюсов переулок, поднимаюсь на седьмой этаж, выходя из лифта, вижу, как она ждет меня, неизменно широко распахнув дверь, и спрашивает: «Это вы, Борис Николаевич?» И мы опять говорим о делах поэта, которые все еще непросты, которых много, которые не дают ей успокоиться.

Книга «Плаванье к Небесной России» — увлекательнейший рассказ о необычной женской судьбе, о необычной любви, о необычном не только для рус ской, но, видимо, и для мировой литературы поэте и… о самой обычной для двадцатого века и нашей России доле. Литературный дар и чувство слова рассказчицы несомненны. Но книгу она из‑за обрушившейся на нее слепоты уже не писала, а наговаривала, надиктовывала. Это сказалось на стилистике, на прерывистом, разговорном дыхании повествования, на неизбежных огрехах. Но все равно — в книге звучит неповторимый голос Аллы Александровны, видны ее своенравная порывистость и нервный темперамент.

Даниил Андреев, в сущности, лишь недавно «вошел» в нашу литературу — наступило его мистическое время. А книга «Плаванье к Небесной России» — бесценное свидетельство о его земном времени.

«По матери я — Никитина. Так вот, — сказала мне Алла Александровна как‑то, — в мамином роду считали, что они происходят от того самого Афанасия Никитина, тверского путешественника в Индию». Я в это вполне верю. Поэтому ее не удивляла таинственная любовь Даниила к Индии, поэтому она так точно назвала и его, и свою жизнь плаваньем.

ВДОВА ПОЭТА

А. Л. Андреевой

Консерватория, сирень.Ни звука музыки. Все глухи.Все под зонтами. Все не в духе.Но слышно, как бросалась теньна визг колес и рвался деньнавстречу мокрой оплеухе.Я в гости к пламенной старухеспешил, для струй косых — мишень.Вбегаю в Брюсов переулок,в подъезде набираю код.Без проходных и караулокнемыслим выход наш и вход.Стук лифта короток и гулок.Вдова поэта здесь живет.

А где поэт живет высоко,там из округлого окнаНебесный Кремль и вся странавидны глубоко и далёко,на ржавость кровель нет намека —не жестью крыты времена…Сирени купы, и веснасквозь дождь косится синеоко.Поэт живет в своих словах,а не в ее воспоминаньях,столь достоверных на правахвдовы. Представить не данозапнувшимся на умолчаньяхперегоревшее давно.

Лишь долгожители и вдовыиз одиночек слепотысквозь дождь, колеблющий кусты,в глаза весны глядеть готовы.Воспоминанья бестолковы.Как бабочки, из темнотыони летят и — видишь ты —за воскресенья свет готовыскупую лампу в сорок ваттпринять, и на меня летят,коль нет другого воскрешеньяна сей земле помимо слови памяти, и вдохновенья,и верности ослепших вдов.

ФАВН