Автор неизвестен - Журнал День и ночь Страница 17

У Астафьева огромна боль (Космическая!) за русский народ, за страну. И печаль — неутолима и безысходна. Поэтому он и музыку Рахманинова любил, слышал. Эту боль и тоску, ностальгию по Родине, связанную с человеком и с природой. А у Шостаковича он, наверное, сумел бы, как никто, расслышать муку от злодейского государства — нам посланную. Но Шостакович писал не слова, а ноты.

.На концерте он сидел ряду в десятом, в серединочке. Концерт был в четыре часа дня, 2-го мая, и я сказал: «Низкий поклон. Все русские музыканты вам низко кланяются». И — до слёз. Так и оркестр играл, от души, от сердца. Поклонились ему Музыкой! А что мы ещё тогда могли, кроме этого, как и теперь, — только поклониться. Сказать последнее прости.

Его надписи мне на книгах — может быть, одни из самых лучших для меня рецензий.

«Евгению Колобову в память о встречах в Сибири и с благодарностью за его прекрасную Музыку и волшебство, с которым он её творит. Кланяюсь. Виктор Астафьев». Это 2-го мая 1999 года, а 3-го:

«Евгению Колобову для неторопливого чтения. Женя, дорогой, может, я и о твоей Музыке когда-нибудь сподоблюсь написать... Спасибо тебе за неё, дорогой человек.»

То не хвастовство, я ведь не по «ящику» выступаю, где постоянно крутятся одни и те же лица, и ощущение такое, будто это вся интеллигенция, весь цвет нации и есть. Для меня воспоминания о нём трогательны безумно. Да и одна из книжек, на которой была сделана надпись, называется: «Благоговение». Так что и я к этому человеку — как русский человек — отношусь с трепетом и благоговением.

Мои родители из Вятской губернии, тоже из глубинки, издалека. И в мою голову закрадывается сходная мысль — а что если Бог действительно отвернулся от нашей Земли. Он не смотрит, не глядит на нас. Что мы сами с этой Землёй делаем, что творим? Мне так кажется, что Астафьев никакой перспективы улучшения в жизни простых людей, народа вообще не видел.

Ну и мордовали его господа от власти, как могли, всё последнее время. Они и внесли свою «творческую» лепту в то, что он ушёл.

И то сказать, умирать в такой стране, пожалуй, лучше, чем жить

Сними с меня усталость, матерь смерть.

Может, подобные мысли посещали и Виктора Петровича, потому что он ничего — даже с его именем и человеческими возможностями — сделать не мог. Это какой-то Сизифов труд.

Они с Нагибиным Юрием Марковичем хорошо общались, были большие друзья; и я натолкнулся у того на точную фразу: «У нашей жизни есть одно огромное преимущество перед жизнью западного человека: она почти снимает страх смерти». Это написано в шестидесятом году, но, по-моему, ничего не изменилось. И у Астафьева, как у Пушкина, — он как будто тоже шёл на пулю. Или на амбразуру. Ну что он мог сделать? Библиотеку в пределах одной деревни. Но он ведь страдал за всю страну, за весь наш несчастный народ.

Я боюсь этих слов, потому что, к сожалению, их неверно поймут злые люди. Эти три первые дня после его смерти... Я просто плакал... Сам попал в больницу, поэтому не смог лететь на похороны. И когда стал читать роман, у меня сердце болело, а представляю, как оно болело у него. Это же надо — прожить такую жизнь, возвратиться назад, в 42-й год, и заново пройти весь путь. Во второй раз! Через Преисподнюю...И снова результат один: прокляты и убиты. Убиты жизнью, системой этой. Да он пророк! И литература его — пророческая. В его книгах есть такие особые, «тёмные» и страшные места, но от них идёт ослепительный свет.

Как он пишет о природе. Боже! Это ж поэт гениальный. (Я не про жанр говорю). Но что делают сейчас с этой природой! О поле русском, о хлебном поле у него монолог есть. Мы все «монологи» когда-то в школе учили: Болконский о дубе... А тут... Откровение о судьбе человека. Но — никаких уже иллюзий.

И у меня имеется такое маленькое стихотворение:

Необъяснима подлость каверзной напасти:Родиться в сказочной стране,А умирать в зловещем государстве.Ну что за судьба нам такая?.. Всем...Писатель с перепуганной душой — потеря квалификации.

М. Зощенко

Но он был настолько Солдат — в жизни. Никогда не боялся идти до конца. Он же по сути сиротой был: детский дом, после 6-го класса уже работает, учёба в фзо, снова работа, война в 18 лет... А вот Цветаева пишет: «Тому, что безусловно, не надо родословной». Ну подумайте, какая у него была

Родословная? А у нас сейчас — Дворянское общество, Английский клуб (я вот тоже его член...).

Но мы всё-таки не случайно в День защитника отечества его вспоминаем. Он действительно был великим защитником нашего Отечества до конца своей жизни. Виктор Петрович Астафьев. Война его так и не оставила, «красным колесом», как у Солженицына, по нему проехалась, кровавым. И он сказал им — партии, системе, государству — всё, что о них по этому поводу думает. На посошок.

В комментариях к роману есть описание: один солдат воевавший прислал отзыв, упомянув, что при росте 172 см он был весом 39 кг. Так заботились о нашей Армии-победительнице. А Иисус Христос, когда шёл на Голгофу, весил 32 кг, добавляет Астафьев в скобочках.

Всех нас что-то ведёт — дар ли, судьба или случай. Но он шёл — прямо туда. Прошёл свой долгий путь, хотя, я думаю, что в той России, где он жил, жить нужно мало. Долго — невыносимо.

Случайно, в «Литгазете», кажется, читанная фраза: «Вероятность смерти для хорошего человека выше её вероятности для плохого». Астафьев прожил столько, сколько отпустил ему Бог. Разве вообще можно было существовать — с таким чутким, помнящим сердцем?..

...А мы века живём увечно,Ни в грош не ставим жизнь свою,Родную землю зло калечим,И в каждый день — как на войну...

Это в Финляндии мною было писано, прошлым летом, где всё меня поразило, — уют, тишина, чистота, любовь к природе... я ведь ленинградец, природа вроде бы близкая. А тут — каждый день как на войну!

Одинокий скиталец, лесной бродяга с детства.

Комментарий к роману «Прокляты и убиты»

Астафьев — один из самых свободных людей на земле. Но — и самых одиноких. Меня резануло, что к Рихтеру на сорок дней в Зал Чайковского никто из правителей не пришёл. А на этот раз из Москвы ни единая душа из писателей на похороны не приехала. Ну, Бог им судья. Тут, наверное, и зависть среди вашего брата, как и среди нашего. Простить же друг другу ничего не могут!.. А вообще одиночество творчества — хорошее состояние на старости лет. Может, и не только на старости... Но главное, я знал: он — живой, он есть, он пишет, он работает. Мне уже и жить легче. А зачем — просто так-то? У нас теперь все поголовно целуются, особенно почему-то мужики. А потом друг на дружку пишут. Но при этом — целуются. Это жизнь человеческая, как говорится. Не судите да не судимы будете. Имеется в виду, однако, что не другой человек тебя судить не станет, а там, где со всех нас спросится.

У добродетели много проповедников и мало мучеников

Виктор Петрович Астафьев был мученик добродетели. Может, конечно, кое-кто ещё остался — мы их узнаём, когда их уже уносит. Не хочу сказать — уносят на кладбище... Они улетают от нас туда, в Небеса. В «Моцарте и Сальери» не написано, что Моцарт умирает, а сказано в ремарке: Уходит. И такие люди, как Астафьев, просто уходят.

О нём говорить — ещё право надо иметь. Я не интервью даю. Просто вспоминаю. Когда умер Андрей Дмитриевич Сахаров, кто-то написал: «Умер великий юродивый России». Может, Астафьев тоже — словно великий юродивый, от рождения болеющий, болящий. И это ему памятник нужно поставить в Москве ли, в Красноярске ли, на Малаховом ли Кургане. А почему — юродивый? Так он ведь не публицистикой занимался, а Литературой, Словом. Через какой-то странный, загадочный Образ подводил нас к столбам своих выстраданных идей. Пролётный гусь. Морошка. Царь рыба. Это же образ целой страны, которую загоняют в сети. Загнали.  Ой! ..

Красоту порождает страдание.

Может, и я думал песней, звучал на ветру вместе со всеми будущими братьями, ещё не ощущая их, несясь вместе с ними каплей дождя, белой снежинкой, диким семечком, проблеском света над землёй?

Почему талантливых композиторов много, а великие только те, кто прожили трагическую судьбу— Моцарт, Мусоргский?.. Астафьев самозабвенно любил музыку! У него есть новелла «Аве Мария» о Шуберте — замечательная. Так почувствовать музыкальную материю, «раскалённую до последнего градуса» страданием. Страданием не человеческим, а уже небесным. Или, ещё совсем молодым парнишкой, во время войны работающим на станции Базаиха составителем поездов, увидеть на сцене оперного театра облака, услышать мрачные звуки всемирной трагедии жизни и смерти — в «Бале-маскараде» Верди! И «Реквием» потом ощутить — как «состав своей крови».