Алексей Цветков - Атлантический дневник (сборник) Страница 17

Эти веяния слились воедино в новом мощном культурном движении романтизма. Интерес к собственному прошлому, пусть идеализированный, воплотился в сказках братьев Гримм и романах Вальтера Скотта, в песнях Оссиана и скандинавских сагах. Все эти изыскания привели к духовным предкам римлян, грекам, к Гомеру и Периклу. Что же до самого Рима, то его стали пренебрежительно выносить за скобки. Идеал потеснил реальность, классицизм уступил романтике. Одно из центральных произведений английской поэзии этого периода – «Ода к греческой урне» Джона Китса. Живи он на четверть века раньше, стихотворение, по словам Майкла Линда, вполне могло бы называться «Ода к римской вазе». Впрочем, на четверть века раньше Ките был бы невозможен.

Римское искусство было подвергнуто сокрушительному понижению в ранге. Поскольку Винкельманн раз и навсегда объявил достижения греков непобиваемым рекордом, их римские продолжатели были низведены до статуса эпигонов и маньеристов. Эпические поэты второго плана, такие как Лукан или Стаций, были практически забыты, а некогда безраздельно властвовавший Вергилий скрылся в тени легендарного греческого слепца. Впрочем, Гомеру вскоре пришлось уступить первенство – на трон, который Данте безоговорочно отдал Вергилию, романтики возвели самого Данте.

Луций Анней Сенека считался в период Возрождения неоспоримым мастером жанра трагедии – он был вдохновителем небывалого расцвета театрального творчества в Англии в елизаветинский период и образцом для Шекспира. Но Шекспир стал новым кумиром романтиков, а его древний наставник был объявлен грубым дилетантом, автором кровавых гротесков и презрительно изгнан из всех антологий и университетских курсов.

Маршрут этого побега прочь от реального прошлого можно проследить на судьбе отдельно взятого художника, лорда Байрона, который стал самым ярким символом, пророком-основателем романтизма. Байрон, как я уже упомянул, начинал под песни Оссиана, а закончил свои дни в Греции, куда отправился сражаться за ее освобождение от турецкого ига. Характерно при этом, что реальную Грецию и греков, увиденных по прибытии, Байрон презирал. Он отдал жизнь за Грецию Винкельманна.

Соединенные Штаты не торопились догнать Европу в области духа, и реформа Гумбольдта добралась туда не скоро. Культура на латинской основе дожила здесь до XX столетия. Поэт Аллен Тейт, южанин, описывал идеального «аграрного» героя поколения под собирательным именем Цицерон Цинциннат, а самым характерным образом американского Юга был для него джентльмен, коротающий послеполуденные часы под старым сахарным деревом за чтением писем Цицерона Аттику, – вплоть до Первой мировой войны.

Вся общественно-политическая жизнь США была изначально пронизана духом римского наследия. Я уже приводил слова Майкла Линда о нынешнем обычае гордо провозглашать Афины родиной демократии. Но афинская демократия вызывала у отцов-основателей чувство, близкое к отвращению, – это была именно та диктатура толпы, возможность которой они хотели исключить в своем будущем государстве. Принцип разделения власти, совершенно неизвестный в Афинах, был впервые сформулирован Полибием в описании государственного устройства Римской республики. Основатели американского государства вообще по возможности избегали термина «демократия» из-за его греческих ассоциаций и предпочитали римский: «республика», и эта традиция жива по сей день.

Тем не менее «второе падение Рима» началось в Соединенных Штатах довольно рано, еще в переписке первых президентов Томаса Джефферсона и Джона Адамса, где можно найти немало скептических слов и в адрес республики, которой они так недавно восхищались, и в адрес Цицерона, веками бывшего идеалом государственного мужа, мыслителя и оратора. Эту дискредитацию, теперь уже несомненно в пользу Греции, продолжили романтики типично американской школы «трансцендентализма» во главе с Эмерсоном. В начале нового века греки полностью заменили римлян в культурной родословной американцев.

Второе падение Рима, о котором пишет Майкл Линд, разительнее всего заметно в политической сфере, где раньше его влияние было особенно ощутимо. В Цицероне, который некогда считался благородной жертвой на алтаре республики, теперь склонны видеть трусливого циника; Августа, основавшего империю на века, наделили репутацией лицемерного тирана. Скомпрометирована сама идея Рима как цивилизации, и здесь, конечно, приложили руку Муссолини и Гитлер. Последний был по темпераменту вполне типичным романтиком, но при этом, как и его итальянский союзник, питал слабость к римской классике. Вот что пишет о нем Майкл Линд:

Гитлер, в отличие от некоторых участников его движения, не испытывал большого интереса к культуре древних тевтонских варваров. Однако языческий Рим, с его Капитолием, колизеями и бульварами, с триумфальными арками, стал моделью для нового Берлина, этой «Германии» – грандиозной и так и не построенной столицы новой европейской империи. Нацистский салют был скопирован с римского, но «Аве Цезарь» заменили на «Хайль Гитлер».

В действительности же Римская империя, конечно, имеет не больше общего с национал-социалистской Германией, чем Римская республика – с республиками Джорджа Вашингтона и Робеспьера. Но, несмотря на это, образ Рима, уже скомпрометированный поколениями пропаганды в пользу Греции, был еще сильнее опозорен этой ассоциацией с диктатурами XX века.

Удивительно, что из всего римского наследия уцелела и дожила до нашего времени именно архитектура. Попытка так называемого «греческого возрождения» в начале XIX века вызвала у публики лишь неприязненное недоумение. Игрушечная и во многом примитивная архитектура храмов и портиков была превращена римлянами в стиль монументальной городской застройки – это они первыми применили настоящую арку, изобрели бетон, стали возводить купола. Маркиз де Кюстин, насмехавшийся в XIX веке над Санкт-Петербургом – дескать, стиль зеленых холмов и яркого неба перенесли к полярному кругу, – удостоверил собственное невежество. Петербург, конечно же, римский город: он не играет пейзажем, он сам им становится.

Это изобличение я могу, вслед за Линдом, продолжать довольно долго, но пора заглянуть в мораль. По мнению Майкла Линда, «неприязнь к римской цивилизации – это неприязнь к цивилизации вообще». Те, кто дорожит не просто западной цивилизацией, но цивилизацией как таковой, должны выступить в защиту идеи Рима.

У меня нет возражений против такого вывода, но невольно создается впечатление, что у автора внезапно кончились чернила. Слишком много собрано доказательств, и слишком лаконично обвинительное заключение. Автор, судя по всему, просто наигрался своей мыслью и отправился дальше. Идея тем временем принимает серьезный оборот, и обрывать ее на полуслове обидно.

Западная цивилизация по-прежнему играет в собственную игру и пока не торопится ее прервать. Греция, которую сочинили себе Винкельманн и его романтические последователи, никогда не была настоящей страной – просто утопической выдумкой, виноградно-маслинным раем, населенным атлетами, поэтами и демократами. Если бы Греции не было, ее придумал бы Руссо.

Реальные греки были, может быть, самым одаренным народом истории в области мысли и искусств. Но они были также в поразительной степени лишены именно тех талантов, которые для цивилизации наиболее существенны. В политическом и правовом отношении они были сущие дети: вся короткая история их независимости была чередой братоубийственных войн, пока не призвал к порядку пришлый македонец. Афины, эта легендарная колыбель демократии, оставались эксклюзивным клубом, куда иностранцам доступ был практически закрыт и где толпа на своих демократических сборищах выносила решение об изгнании любого, кто отклонялся, нравственно или умственно, от среднего арифметического.

Римляне, отлично сознававшие свой духовный долг перед греками, попытались взять над ними шефство, но в конечном счете были вынуждены перевести их на положение колонии для трудновоспитуемых. Что же касается самих римлян, то у нас есть масса свидетельств, в том числе показания того же Полибия, насколько их гражданские добродетели поражали гостей из-за Адриатики. И пусть эти добродетели были во многом легендой, а впоследствии вовсе выветрились, они легли в основу будущего шедевра социального творчества – правового государства.

Бесполезно выяснять, действительно ли Гомер лучше Вергилия, хотя в свободное время я поговорил бы и об этом. Но при всей любви к искусству греки так никогда и не научились видеть в других народах равных себе – это от них мы получили в наследство замечательное словечко «варвары». Рим впервые, начиная с древнейших веков своей истории, ввел в обиход идею универсального и открытого гражданства, и сегодня в венах любого европейца, а также миллионов африканцев, азиатов и американцев течет кровь граждан великой империи. Аристотель, объяснивший всю Вселенную, видел в рабе только животное, рабочую скотину, тогда как Сенека разглядел в нем равного себе и любому свободнорожденному. Сегодня мы называем это правами человека.