Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6522 ( № 34 2015) Страница 17

А устарел ли «Козлёнок», можно узнать у зрителей Хабаровского краевого театра драмы, где Эдуард Ливнев поставил эту инсценировку весной. Думаю, директору Вахтанговского театра не надо объяснять, что такое реальные переаншлаги… Вот вам и «пошлый архаизм»! Кстати, сам г-н Крок, по утверждению «симоновцев», посмотрел на поглощаемой сцене от силы два-три спектакля из почти двадцати и не порадовался ни одному чужому успеху. Исидор Михайлович Тартаковский так бы никогда не поступил. Впрочем, стоит ли ждать понимания от человека без театрального образования, если сам г-н Туминас даже не удосужился перейти улицу Арбат, чтобы увидеть хоть одну постановку! Это же вам не День независимости Литовской Респуб­лики в Театре имени Вахтангова с ярмаркой товаров миниатюрной прибалтийской державы. Интересно, если худруком назначат индейца, в фойе появятся вигвамы, а зрителям дадут курнуть трубку мира? Может, всё-таки театральной России лучше прирастать Нечерноземьем и Сибирью?

А дальше начинается самое интересное. О «Евгении Онегине» в версии Туминаса я высказался задолго до того, как приняли решение упразднить Театр имени Симонова. Особенно меня задела сцена, где, произнося авторский текст: «Татьяна (русская душою…)», – актёр указует перстом на свой детородный орган. Смело? Не знаю… Тянет на «занятия похабщиной»? Возможно. Но я воспринял это как откровенную русофобию и написал: г-н Туминас, видимо, полагает, что русская душа помещается не в том месте, где литовская. Возражая мне, спустя два года протагонист Крок заявляет: «Татьяна, читая знаменитый пушкинский монолог про русскую душу, показывает пальцем на причинное место». Какой пушкинский монолог? Какая Татьяна, если текст произносит актёр? Видимо, бывший завпост не только о Пушкине, но и о сценических открытиях своего заместителя по художественной части имеет представление такое же, как Стёпа Лиходеев о мрачном шоу маэстро Воланда.

Но что вы хотите от человека, который лежал себе «в финансовой плоскости», и вдруг его понесло…

Теги: искусство , театр

Никас Сафронов: «Живопись – форма познания»

Автопортрет с красным цветком

Первое впечатление от Никаса Сафронова – это человек с тысячевольтовым накалом души, заряженной творчеством, административными заботами, сотнями различных неотложных обязательств: профессиональных, дружеских, родственных. И интервью с ним напоминает попытку удержать шаровую молнию в ограниченном пространстве. Очень быстро ничего не осталось от некой заданности, предопределённости, стандартной схемы, от «вы бы вопросы прислали, я бы ответил», от усталой готовности сказать то, что, возможно, уже говорил сотни раз. И разговор превратился в бешеный водоворот впечатлений, открытий, узнаваний, десятков тем и новых сюжетных линий.

Погружение в глубины прошлого с кентерберийскими монахами, прибывшими в XVI веке в Россию проповедовать католицизм и принявшими здесь православие, – среди них, возможно, один из предков Никаса… Лихорадка впечатлений от различных эпизодов сегодняшней жизни нашего героя, каждый из которых может лечь в основу увлекательной повести или романа… Оторопь оттого, что можешь подержать в руках мини-парусник времён Колумба или прикоснуться к столу, на котором Наполеон раскладывал военные карты… И невозможность понять, как Никас может, без конца отрываясь на телефонные звонки, опять нырять в разговор, сразу подхватывая, казалось бы, упущенную энергетическую нить беседы.

Он совсем не такой, каким ты его видишь в прокрустовом ложе фрагментов телешоу. Он гораздо объёмнее, глубже, бесконечнее своих экранных и журнальных отпечатков. Как будто из книг Гончарова, Чехова, Лескова, Бунина, Горького шагнул в его лице в нашу реальность живой архетип русского художника.

– Никас, каким был ваш первый рисунок?

– Первой была скульптура. Лет в пять я из гипса перочинным ножом вырезал замок – с бойницами, окнами, башнями. Очень старался. А рисунки даже дошкольные некоторые сохранились. Самолёты, танки, Ленин, почему­то нарисованный очень плохо.

– Моцарт в пять лет сочинял маленькие пьесы, Гёте к восьми годам отметился первыми стихотворными опытами. Схожие сюжетные линии с вашей судьбой можно провести?

– Вряд ли. Может быть, это было бы возможно, если бы в нашей семье художественным, творческим образованием детей занимались с раннего детства. Но мама работала медсестрой – представляете себе ее занятость? Отец, военный, вообще постоянно пропадал на службе. Я же рос как трава, обычным дворовым пацаном на улицах Ульяновска, совершая в компании сверстников набеги на окрестные сады, постигая премудрости реальной жизни, а не книжной и художественной. Моё раннее детство проходило в бараке, который построили пленные немцы для рабочих автозавода, и было оно далёким от изысканных клавесинов, мольбертов, роскошных домашних библиотек, ранней искушённости в искусстве.

– И тем не менее вы стали тем, кто создал портреты 27 президентов и правителей, свыше 200 художественных образов людей, известных всему миру. Откуда столько славных персонажей в вашей картинной галерее? Вы их ищете или они сами к вам приходят?

– Знаете, никто не интересуется человеком, ищущим миллион, но всем интересен тот, кто этот миллион нашёл. Конечно, меня ищут, и мне интересны знаковые, состоявшиеся в мировом масштабе фигуры: будь то Аль Пачино, Мэрил Стрип, Фидель Кастро или папа римский. Но начинал­то я не с известных личностей. Будучи студентом, на ранних этапах я рисовал всех: колхозников, шахтёров, рабочих, прохожих, бродяг, нищих, простых неприметных обывателей, не очень красивых натурщиц, скульптурные памятники на кладбищах. Именно тогда приобреталась своя манера, ставилась рука, складывался интерес к человеку, к его образу.

Не было у меня цели обязательно рисовать знаменитых людей. Помню, в советское время ко мне приходили люди из КГБ и упрекали за то, что я выставляюсь на эротических выставках в Италии, Японии, Канаде. И говорили, что если я прекращу этим заниматься, они, может быть, позволят мне добраться до самого Брежнева, разрешат мне рисовать первых лиц государства. Но я тогда переживал период базаровской независимости, считал, что нельзя никак связываться с властью, которая тут же возьмёт тебя под колпак, лишит творческой свободы. Казался себе революционером в живописи, боялся стать частью комбинатовской системы, в которой художники, выполняя заказ, пишут по единому лекалу тридцать чапаевых, сорок лениных или пятьдесят матросовых. Хотя сейчас, пожалуй, есть некое сожаление о том, что тогда что­то не сложилось, – я сегодня с удовольствием, например, нарисовал бы того же Брежнева.

– Кто из знаменитых людей первым позировал вам для портрета?

– Софи Лорен в 1988 году. В процессе работы и после неё мы стали друзьями. Она приезжала ко мне в Москву, на Малую Грузинскую, я к ней ездил в Швейцарию, в Монтрё.

– Часто герои ваших картин становятся вашими друзьями?

– Такое случается, хотя и не всегда. Занимательна, к примеру, история, связанная с Гейдаром Алиевым. Приглашение написать его портрет я получил в 1997 году. Поехал в Азербайджан, мы встретились, провели пару коротких сеансов. Но перед тем как вернуться в Москву и начать работу над портретом маслом, я был, что называется, по полной загружен помощниками Алиева, тогдашним мэром Баку Рафаэлем Алахвердиевым. Дескать, более трёхсот художников писали портреты Гейдара Алиевича, и ни один из них он не взял себе, все отправил в запасники. Так что, уважаемый Никас, на вас большая ответственность. Напишете так, что Алиеву понравится, – примет вас Азербайджан, как родного сына. Не напишете – тоже примет, но уже не так. Зашугали меня – за восточным обильным столом сижу, а у самого в мыслях только одно: как хорошо написать портрет, если было­то всего полтора сеанса? Но вернувшись в Москву и оказавшись в своей мастерской, успокоился. Подумал: я же не живу в Азербайджане и не зависим от Алиева. Мне не нужно ему угождать, а просто нужно написать человека, которого я и написал, без прикрас и фальши, оставив в образе то, что считал главным. Вручил портрет Алиеву на его день рождения, тогда мою картину раскрыли перед огромным количеством людей в большом зале. Гейдар минут десять­пятнадцать стоял перед портретом, всматривался, изучал. Потом подошёл ко мне, обнял и сказал: «У тебя есть в Азербайджане друг – это я».

Вот так и сложилась дружба политика и художника. При встречах мы подолгу беседовали, спорили. Приезжая в Баку, я мог остановиться только в президентской гостинице «Республика», по­другому мне не разрешали. Гейдар звонил мне, когда я был болен и лежал в больнице, хотя он и сам себя тогда плохо чувствовал. Сегодня мне радостно оттого, что в жизни было дано общаться и дружить со столь интересным и масштабным человеком.