Газета Завтра - Газета Завтра 277 (12 1999) Страница 17

— Не имею чести, — дрогнувшим голосом ответил Спиридонов. — Первый раз вижу.

— Наглядишься, когда вместе в камеру посадим. Это наш местный маньяк и вампир Гребанюк. За ним ровно сорок жертв, в основном, представь себе, молодые девушки. Но и мальчиками, вроде тебя, он не брезгует. Намаялись с ним, пока отловили. Любишь человеченку, Витя?

Существо утробно заурчало, но слов Спиридонов не разобрал.

— Не гляди, что с виду дикий, — повернулся к нему Рашидов. — Мы экспертизу делали, у него умишко как раз на уровне столичного писаки. Сейчас сам увидишь... Скажи-ка, Витюша, вот этого хорька, который на стуле, узнаешь?

— Ага, — просипело существо, даже не взглянув в сторону Спиридонова.

— Вместе девок потрошили?

— Ага! — еще радостнее отозвалось существо.

— Так-то, вошик столичный, — Рашидов удовлетворенно улыбался. — Как видишь, стопроцентный свидетель. Мечта прокурора, и у нас таких сколько хочешь. Но это все юридические тонкости для соблюдения закона. Никакого суда, конечно, не потребуется. Витя тебя за один вечер схрумкает и косточек не оставит. Чрезвычайно некрасивая, унизительная смерть. Ты сам-то хоть это понимаешь?

— Что вы от меня хотите?! — у Спиридонова на лбу проступила испарина. Волосатик произвел на него неизгладимое впечатление. — Объясните толком? Я же не против сотрудничества.

— Кому нужно твое сотрудничество, ничтожество.

— Что же вам нужно?

Рашидов оценивающе на него посмотрел, огоньки в нефтяных озерцах потухли.

— Пожалуй, уже ничего. Ты и вправду пустой. У тебя, увы, нечего взять. Обыкновенная залетная пташка. Коготки подкарнаем — и лети на волю.

...Внутри вагончика, как в отсеке тифозного барака. Услужливая память почему-то подсказала Спиридонову именно эту прихотливую ассоциацию. Кадры старинной кинохроники: полуголые люди вповалку на соломе, бредят, помирают, водицы просят. Здесь: замызганный лежак, металлический столик, привинченный к полу, и здоровенная, хмурая бабища в кожаном фартуке. Бьющий в ноздри острый ацетоновый запах.

Бабка пробасила:

— Садись, страдалец, анкетку заполним.

Окошко зарешеченное, не выпрыгнешь, да и на улице стерегут два бугая. Спиридонов чувствовал, что шансов остаться в нормальной реальности, а не в той, которая творилась в Федулинске, у него все меньше. Машинально отвечая на вопросы полупьяной бабки, мучительно размышлял, что еще можно предпринять для собственного спасения. Как выскользнуть из разверзшейся перед ним трясины безумия? Похоже, что никак.

— Вес?

— Восемьдесят килограмм.

— Какая по счету инъекция?

— Первая.

— Скоко за день выпиваешь спиртного?

— Когда как.

Бабка медленно, высунув язык, скрипела пером по разграфленной бумажке. Спиридонова озарило.

— Хозяюшка, давай договоримся. Я тебе соточку подкину, а ты пустышку влепишь. Зачем мне прививка, я же здоровый. А тебе денежки пригодятся. Гостинцев накупишь.

Бабкины глаза алчно сверкнули.

— Это можно. Почему нет? Пустышку так пустышку. Токо ты не проговоришь никому. Давай денежки.

Протянул ей сотенную купюру с портретом американского президента, бабка приняла ее с поклоном и сунула под фартук.

— Ну чего, теперь ложися вон туда.

Спиридонов прилег на грязный лежак, задрал рукав, бабка покачала головой.

— Не-е, светик мой, так не пойдет. Шприц большой, в руку не попаду. Заголяй жопочку.

С трепетом он следил, как бабка трясущимися руками набрала розоватой жидкости из литровой банки. По виду — вроде марганцовка.

— Пустышка? — уточнил он.

— Не сомневайся. Самая она и есть.

Вонзила иглу, как штык в землю. Он неожиданности Спиридонов взвизгнул, но буквально через минуту, под ласковые пришептывания бабки, по телу потекли горячие токи и голова сладко закружилась.

— Ну вот, — успокаивающе текло в уши, — было бы чего бояться. Для твоей же пользы, сынок. Не ты первый, не ты последний. Пустышка — она и есть пустышка...

Очухался в светлой городской комнате на диване. Ноги прикрыты клетчатым шотландским пледом, у окна с вязанием в руках девица Люська. Не подавая знака, что очнулся, Спиридонов прислушался к себе. Нигде ничего не болело, на душе — тишина. Состояние просветленное, можно сказать, радужное. Память в полном порядке, весь чудной сегодняшний день, со всеми деталями, стоит перед глазами, но строй мыслей поразительно изменился. С удивлением он осознал, что беспричинно улыбается, как младенец поутру. Таких безмятежных пробуждений с ним не случалось уж, наверное, целый век.

— Люсенька, — окликнул девушку. — Мы у тебя дома?

Девушка ему улыбнулась, но вязание не отложила.

— Ага. Где же еще?

— Кто там за стенкой шебуршится?

— Папаня с маманей чай пьют.

— Чего-то голоса громкие. Ругаются, что ли?

Люся хихикнула.

— Ну ты даешь, Геннадий Викторович. Да они песню разучивают. Им завтра на митинге выступать.

— Вот оно что, — Спиридонов потянулся под пледом, понежился. — А что за митинг?

— Какая разница. Они же общественники... Выспался?

— Еще как!.. Кстати, как я здесь очутился? Чего-то у меня тут маленький провал.

— Пришел, позвонил, как все приходят, — девушка перестала вязать. — Сказал, поживешь немного... Ты не голодный?

— Подожди... Я сказал, поживу у тебя? А родители не возражают?

— Чего им возражать. Ты же прикомандированный. За тебя дополнительный паек пойдет... Побаловаться не хочешь?

— Пока нет... А чайку бы, пожалуй, попил.

— Тогда вставай.

Вышли в соседнюю комнату, и Люся познакомила его с родителями, которые очень Спиридонову понравились. От них, как и от Люси, тянуло каким-то необъяснимым умиротворением. Отец, крепкий еще мужчина с невыразительным лицом научного работника, пожал ему руку, спросил:

— Куревом не богат?

Спиридонов достал из пиджака смятую пачку "кэмела", где еще осталось с пяток сигарет.

— О-о, — удивился отец. — Солидно. Давай одну пока подымим, чтобы на вечер хватило.

Люсина матушка, цветущая женщина средних лет, с черными, чрезмерно выразительными на бледном лице бровями и с безмятежными глазами-незабудками, пригласила за стол, налила Спиридонову в чашку кипятку без заварки. Объяснила смущенно:

— Извините, Гена, и сахарку нету. Нынче талоны не отоваривали.

— Врет она все, — вступил отец. — Были талоны, да мы их на четушку выменяли. А четушку уже выпили, не знали, что гость придет. Я тебе, Гена, оставил бы глоточек. Я нынешнюю молодежь уважаю и приветствую. И знаешь, за что?

— Хотелось бы знать.

— Посуди сам. Мы оборонку строили, американцам пыль в глаза пускали, и ничего у нас не было, кроме худой обувки. А вы, молодежь, ничего не строили, нигде не работали, зато все у вас есть, чего душа пожелает. Причем наилучшего образца. Как же за это не уважать. Верно, мать?

Женщина испуганно покосились на окно, но тут же заулыбалась, расцвела. Махнула рукой на мужа.

— А-а, кто тебя только слушает пустобреха, — покопалась в фартуке и положила на блюдце рядом со Спиридоновым белую сушку в маковой росе. — Покушай, Гена, сушка свежая, бабаевская. Для внучонка берегла, да когда-то он еще явится.

— Когда Люська родит, тогда и явится, — ликующе прогрохотал папаня.

У Спиридонова слезы выступили на глаза от умиления. Давно ему не было так хорошо и покойно. Милые, незамысловатые, беззлобные люди. Синий абажур. Прелестная девушка. На всех лицах одинаковое выражение нездешней мудрости и доброты. "Господи милостивый, — подумал Спиридонов. — Какое же счастье подвалило. И за какие заслуги".

В незатейливой болтовне скоротали незаметно часок, потом Люся вдруг заспешила:

— Пойдем, Гена, пойдем скорее, а то корчму закроют.

Он не стал расспрашивать, какую корчму закроют и почему им надо туда спешить, молча потянулся за ней на улицу. Там было полно народу, будто весь город совершал моцион. Прелестны подмосковные летние вечера, окутанные сиреневой дымкой заката. Есть в них волшебная нота, заставляющая разом забыть о тяготах минувшего дня. И опять у Спиридонова возникло ощущение, что он вернулся в очаровательные времена полузабытого детства. Все встреченные улыбались, и в этом не было ничего необычного, Спиридонов тоже улыбался в ответ, ему казалось, некоторые лица он узнает. Вон та старушка с голубоглазой внучкой в сером балахончике, вот тот милый юноша с гитарой... На мгновение мелькнула мысль, что надо бы все же позвонить в редакцию, сообщить, что задерживается на неопределенный срок, но это, конечно, не к спеху...