Сергей Львов - Быть или казаться? Страница 18

Другой молодой режиссер — уже не тот, который устраивал читку, а ученик поддержавшего меня мастера — не только увлекся пьесой и решил ее поставить, но довел решение до конца. Он вложил в нашу общую работу бездну энергии и трудолюбия. Мы с ним прочитали горы литературы о селекции вообще и о селекции цитрусовых в частности. Мы могли бы выступать с докладами о превращении Н-ской области в субтропический сад и сказали бы все, что говорилось об этом в тогдашних брошюрах и даже некоторых научных руководствах. Мы поехали с ним туда, где у меня возникла идея написать пьесу. Смотрели, как заставляют расти лимоны в траншеях и в открытом грунте, как неохотно они там растут, и еще больше укрепились в том, что лимоны обязаны это делать. А если есть наука, которая утверждает, что сие невозможно, тем хуже для такой науки!

Мы привозили селекционеров к актерам и возили актеров к селекционерам. Много раз консультировали мы пьесу у разных специалистов. Сам тогдашний заместитель министра сельского хозяйства прочитал один из ее вариантов и нашел в пьесе два недостатка. Ему показалось, что в пьесе маловато юмора (в этом он был прав!) и что кульминационная картина не вполне отвечает реальности. В ней опытные посадки того новатора, коему удалось то, что не удавалось целому научному учреждению, чуть не гибли от засухи.

— Ну, — сказал заместитель министра, — засуха не так страшна лимонам, как заморозки.

Пришлось переписать засуху на заморозки. Я переписал. Неутомимый режиссер получил новое заключение высокой инстанции. В нем говорилось: «Переработанный текст пьесы значительно лучше первого варианта. Конфликт пьесы (некоторая замкнутость станции, первые успехи возделывания траншейной культуры цитрусовых, успехи колхозника-опытника) в основном правильно изображает практику продвижения цитрусовых в новые, более северные районы их возделывания. В пьесе совершенно правильно подчеркивается необходимость более широкой связи науки с практикой… С точки зрения науки и агротехнического изложения пьеса возражений не вызывает».

Получив заключение, что пьеса не содержит агротехнических погрешностей, мы обрадовались. Других препятствий на ее пути не возникало. Пьеса была поставлена и сыграна. Она не принесла мне ни славы, ни позора. И если я возвращаюсь к ней снова, то не для того, чтобы бить себя кулаком в грудь и говорить о том, каким я был увлекающимся и наивным тридцать с лишним лет назад. Горше всего мне сознавать, что, познакомившись с интереснейшими людьми и написав о них статью, в которой было кое‑что дельное, я, взявшись за пьесу, втиснул их в предвзятую схему и прошел мимо настоящего конфликта. А он имеет значение не только для области, в которой я с ним столкнулся, если понимать под словом «область» не столько географию, сколько проблематику. Я прошел мимо того конфликта, что, в отличие от моей пьесы, не устарел до сих пор и, вероятно, не устареет спустя многие и многие годы. Эту важную и истинно человеческую тему несли рассуждения моего собеседника, прототипа моего главного героя. Я ввел эту тему, точнее, ее слабый отзвук в один из монологов пьесы. А на самом‑то деле подлинный драматизм судьбы и характера моего героя был именно в том, что казалось мне тогда второстепенным. Шивой прототип главного героя объяснял мне: селекционер, имеющий дело с многолетними растениями, живет под вечным опасением, что не успеет довести дело до конца и увидеть результаты начатых опытов. Годам к тридцати у него появляются знания, необходимые для того, чтобы поставить свои опыты. Годам к сорока он может считать их заложенными. Но деревья растут медленно! А результаты, полученные в первом поколении, еще не результаты, и полученные во втором — тоже еще не результаты. А дождется ли он последующих — неизвестно.

Масштаб и глубина его мышления — все шире, накопленных знаний у него — все больше, его замыслы — все интереснее, а времени, чтобы успеть осуществить их, а главное, проверить — все меньше. Особый драматизм этот конфликт приобретает тогда, когда ученого поучают не слишком компетентные люди, как поучал его я в своей статье, и как — еще более напористо и самоуверенно — поучали главного героя пьесы его любимый ученик и его старый друг — заезжий журналист.

Разве замыслы, которые все сложнее, опыт, который все богаче, и жизнь, которая все короче, — не драматическая тема? И разве эта драматическая тема имеет отношение только к селекции?

Да, было в моих блокнотных записях зернышко настоящей человеческой темы. А я бросил его в свою пьесу небрежно, мимоходом. Я отмахнулся от того, что могло бы из этого зернышка произрасти. И пьеса прожила на сцене один сезон, а подлинный человеческий конфликт, заложенный в судьбе и характере ее главного героя, пропал в проходном эпизоде!

Я был молодым журналистом, когда совсем старый, как мне казалось, человек, — а на самом деле он был тогда таких лет, как я сейчас, — рассказал мне о своем постоянном чувстве тревоги: не успею, не успею, не успею! Я записал его слова в блокнот, запомнил, перенес их на сцену. Но не понял глубины, горечи и значительности его признания. Как я понимаю его теперь! И именно потому, что я его теперь понимаю, я считаю, что обязан рассказать о том, как я потратил все свои усилия на то, чтобы изобразить выдуманный, мнимый конфликт, который забыли, как только забыли кампанию по превращению Н-ской области в субтропический сад, и не увидел подлинного, кровоточащего человеческого конфликта, который раскрывался передо мной в словах моего собеседника.

Прошло много лет.

Я снова оказался в тех местах, где собирал материал для очерка и для пьесы. Никто здесь уже и не помнил о том, сколько было пролито чернил, чтобы доказать, что в Н-ской области должны, а раз должны, значит, могут расти эвкалипты и лимоны. Да что чернил! Сколько было пролито пота! Обвалились и заросли траншеи, которые копали по всей области для того, чтобы выращивать в них лимоны. Давно подсчитано, что лимоны и апельсины гораздо дешевле ввозить оттуда, где они растут без таких усилий. Так же, впрочем, как и картошку, которую в те же годы пытались заставить расти в этом солнечном краю. Выяснилось, что в Н-ской области не нужно заставлять расти ни лимоны, ни картошку, а нужно выращивать, как выращивали исстари табак, виноград, яблоки, груши и персики. Да, да, и персики!

Кстати, о персиках… Оказалось, что и мой старший коллега, который когда‑то подсказал мне тему для статьи, и я сам, когда по его совету писал статью, были не так уж неправы. Еще волшебнее стал волшебный сад персиков, созданный кудесником, посвятившим персикам жизнь. В газетных статьях, посвященных его юбилею, я прочитал, что его прекрасные сорта выращиваются теперь па больших площадях, далеко за пределами его сада. Но в магазинах Н-ской области, хотя я был там в самое персиковое время, я не видел его сортов с их гармоничным, наполненно-сладким вкусом, с богатством оттенков миндальной терпкости и освежающей кислоты. А те, что появлялись на прилавках, были либо импортными, либо выглядели так, что таким персикам впору не искушать Адама и Еву, а навсегда искоренить в них желание вкусить от этого плода. Персики, подобные тем, которые есть в волшебном саду, можно купить только на рынке. У садоводов-частников. По цене, заставляющей думать, что они сродни золотым яблокам Гесперид.

Значит, тема все‑таки была. И писать о ней стоило. Не пьесу, конечно. Статью. Но не такую, какую я написал когда‑то. Потому что, сколько бы журналист ни призывал ученого рассказывать о значении выведенных им сортов председателям колхозов и колхозникам и сколько бы журналист ни призывал председателей колхозов и колхозников внять этому рассказу, волшебные персики не выйдут от этих заклинаний за ограду волшебного сада. Не выйдут. Почему?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо быть журналистом, глубоко знающим историю области, традиции ее хозяйства, ее экономику, — словом, журналистом, который постарается докопаться до сути. И не станет спешить.

Я уже говорил, что пьеса не принесла мне ни славы, ни бесчестья.

Недавно я перечитал ее. И понял, что должен написать то, что вы прочитали. Историю того, как молодой журналист принял видимость за сущность, мнимый конфликт — за подлинный, а истинного конфликта не сумел увидеть.

Еще один экзамен (испытание надолго)

Любая профессия ставит перед нами проблему: быть хорошим работником или казаться им.

Долгая командировка закончена. Я возвращался в Москву. Соседи мои в купе — приятная молодая пара. Мы разговорились. Оказалось, они медики, только что окончившие институт. Детские врачи, оба. Работать им предстоит в северном городке, никогда прежде они там не бывали. Естественно, они полны планов, тревог, надежд.

Когда мы прощались, я пообещал:

— Смотрите, приеду как‑нибудь, погляжу, что из всего этого вышло.