Александр Крон - Дом и корабль Страница 18

- Могу сказать, что будут спрашивать, - сказал Ждановский. - Положение под Ленинградом - раз. Битва за Москву - два. Положение на Черном море - три. Промышленность и резервы - четыре. И - второй фронт.

Для механика это была целая речь.

- Решено. - Горбунов слегка пристукнул ребром ладони. - Восемь пятьдесят в кубрике команды. До свидания.

Вернувшись на «Онегу», Туровцев вспомнил, что он еще служит на плавбазе и Ходунов даже не подозревает, как скоро они расстанутся. В мечтах Митя уже много раз являлся к Ходунову и с леденящей официальностью докладывал ему о новом назначении. Теперь была полная возможность отвести душу, но - странное дело - вместо торжества он испытывал смущение, как будто в уходе с «Онеги» был какой-то оттенок предательства. Всю первую половину дня он с необычайным рвением занимался делами плавбазы, стараясь не попадаться на глаза командиру, а после обеда отправился к себе в каюту и лег: ему хотелось разобраться в своих впечатлениях.

«Лодка хорошая, - думал он. - Конечно, это не подводный крейсер, как лодка Стремянного, но зато и я не второй штурман, а первый, и к тому же помощник командира корабля. Но дело даже не в положении. Корабль - это люди, а люди мне нравятся. Для первого знакомства лучше бы вам было не опаздывать, уважаемый Дмитрий Дмитрич! И упаси вас боже сейчас задремать - в четырнадцать ноль-ноль вам надлежит явиться к комдиву. Теперь мне ясно, что значит: „Я - пожалуйста“. В переводе сие означает: „Дело ваше, если вам нравится этот телок, берите, за мной дело не станет“. Вообще - это были смотрины, самый настоящий экзамен. А что такое „2-5-3-3-4“? Дурак, это отметки, и механик с комдивом, попросту говоря, залепили мне по двойке. Кабы знать, за что… Пятерка - это за приборы. Ах, черт возьми мои калоши…»

Туровцев вскочил и, как был босиком, бросился искать карандаш: ему не терпелось вывести средний балл. В худшем варианте получалась тройка с плюсом, в лучшем - четверка с минусом.

«Ну что ж, большего я и не стою, - смиренно решил Митя, забираясь обратно на койку. - На данном, так сказать, отрезке».

Ровно в четырнадцать Туровцев постучал к комдиву. Кондратьев занимал теперь просторную двухотсечную каюту в надстройке. Никто не ответил, тогда Митя осторожно приоткрыл дверь и вновь постучал. Из-за бархатной портьеры, отделявшей кабинет от спальни, высунулся Кондратьев, он был без кителя и прижимал к лицу мохнатое полотенце.

- А, лейтенант, заходи, - сказал комдив голосом хорошо выспавшегося человека и скрылся. Через две минуты взвизгнули кольца портьеры, и он появился в новой драповой шинели со свежими нарукавными нашивками. Надраенная медь пуговиц сияла, как целый духовой оркестр. Широким жестом протянул руку:

- Поздравляю. И - до видзенья.

Митя посмотрел оторопело. Кондратьев захохотал, очень довольный.

- Что смотришь? Не хотел расставаться, ан приходится. Еду в штаб флота, так неудобно, понимаешь. Еще спросят: откуда этакий ферт голландский…

Наконец Митя понял: комдив сбрил свою пиратскую бороду.

- Значит, у нас с тобой все в порядке. Ходунову я уже сказал. Иди оформляйся и начинай служить. Пьешь?

- В меру.

- Что и главное. Мера, брат, во всем нужна. А впрочем, у Витьки Горбунова не очень разгуляешься, он мужчина твердой нравственности. Ты как насчет тровандер?

Митя вытаращил глаза, чем опять доставил комдиву живейшее удовольствие.

- Не знаешь? Чему вас учат, спрашивается? «Тровандер» - значит «волочиться за женщинами».

- Это по-каковски же?

- По-гуронски.

- А вы знаете гуронский язык?

- Обязательно, - сказал Кондратьев, сразу становясь серьезным. - У нас на двести второй все знают. Тайя хочешь? - Он вытащил из кармана большой кожаный портсигар, взглянул на часы, испуганно охнул и, оставив Туровцева с незажженной папиросой во рту, выскочил из каюты. Через несколько секунд дежурный у трапа прокричал: «Смирно!»

Следующий визит был к Ходунову. Командир «Онеги» принял Туровцева, сидя, как всегда, на койке. У командира был Ивлев, военком плавбазы. Ивлева на бригаде звали «Агрономом», он это знал и не сердился. На «Онегу» он попал с сухопутного фронта, после ранения. Ивлев и в самом деле смахивал на агронома, хотя агрономом не был, а работал до войны в политотделе МТС.

- Значит, покидаете нас? - сказал Ходунов, пододвигая Мите кресло. - Сожалею, но приказ есть приказ. Присаживайтесь, пожалуйста.

Необычная вежливость командира кольнула Митю. Она означала: я тебе не тыкаю и не ворчу на тебя, потому что ты уже не наш. А с пассажирами я, слава те господи, понимаю обращение.

Митя сел.

- Конечно, вам у нас неинтересно, - продолжал Ходунов почти галантно. - Вы человек молодой, с военно-морским образованием, избрали, так сказать, определенный профиль, и, поскольку имеется возможность оправдать свою специальность, возражать, конечно, не приходится. Другой вопрос: «Онега» хоть и у стенки стоит, но свое дело делает, а вот доведется ли вам в Балтике погулять - это еще бабушка надвое сказала.

Ивлев нахмурился.

- Что ж, командир, по-твоему, лодки не пойдут?

- Сомневаюсь, чтоб, - отрезал Ходунов. - Балтика тесна, мелка. И в мирное-то время надо ходить умеючи. Заминируют выходы - как пойдешь?

- Выходит, запрут нас в Маркизовой луже - и табак? Ну, а мы что? Ложись на правый бок и припухай?

- В Маркизовой не в Маркизовой, а из Финского залива не выпустят.

- Не знаю, откуда у вас такие гнилые установки.

- Это не установки, а просто мое рассуждение.

- Ни хрена не стоит твое рассуждение. Моряк, а рассуждаешь хуже агронома.

Они заспорили, и Митя был рад, что никто не пытается привлечь его на свою сторону. Он прислушивался к доводам спорящих, и все они казались ему равно убедительными.

Спор оборвался так же, как возник, - случайно. Вошел Митрохин и принес нечто укрытое сверху салфеткой.

- Ладно, комиссар, - примирительно сказал Ходунов, снимая салфетку. - Дай бог, чтоб ты был прав.

Под салфеткой скрывался маленький графинчик водки и более чем скромная закуска: несколько тончайших лепестков соленой кеты, любовно украшенных кружочками вялого лука и зеленого помидора. Митрохин знал вкусы своего командира.

- Ну, лейтенант, пожелаю вам… - сказал Ходунов, разливая водку. Водки оказалось ровно три стопки.

Туровцев не решился отказаться.

Уходя от командира вместе с Ивлевым, Митя вспомнил про завтрашнюю политинформацию. Ивлев зазвал его к себе и отдал все, что имел, - несколько брошюрок, пачку газет и свои личные записи. Он собирался дать в придачу несколько добрых советов, но Митя поблагодарил и заторопился. В каюте военкома стоял тяжелый запах, пахло нестираным бельем и еще чем-то сладковатым. Митю замутило.

«Черт знает что, - подумал он. - Умный человек, а такой неряха».

К девятнадцати часам Туровцев был совершенно свободен. Он уже не служил на «Онеге» и еще не начал служить на «двести второй». Оставалось подготовиться к завтрашней беседе, подготовка могла взять час, от силы два, и Митя решил заняться своим туалетом. Пока нагревался утюг, лейтенант Туровцев не спеша прошелся бритвой по оставшимся с утра огрехам на шее и под носом, затем выгладил брюки и китель, оторвал целлулоидный подворотничок и пришил полотняный, предварительно выстирав его под краном. От прикосновения чистого, еще пахнущего утюгом полотна родилось ощущение легкости и свежести, напомнившее ему вечер, когда он, сопутствуемый Божко, взбежал по пляшущим доскам на мокрый гранит набережной. Ощущение сразу же превратилось в решение пойти в дом на Набережной и разыскать Тамару. Пойти, конечно, без Божко. Извиниться за свое предосудительное поведение и скромно посидеть часок, с тем чтоб не позднее двадцати двух ноль-ноль быть на корабле.

Уже одетый по-уличному, он завернул в провизионку и получил у мичмана Головни банку баклажанной икры и сто пятьдесят граммов весового печенья в окончательный расчет по дополнительному пайку за октябрь. Хотел отнести к себе в каюту, но раздумал и сунул в карман.

Всю дорогу от корабля до дома он ни в чем не сомневался и был очень доволен своей затеей. Но, подойдя к связанным цепью кованым воротам, за которыми зияла глубокая арка, чуть было не повернул обратно. По счастью, ни строгой дамы в пенсне, ни веселой дворничихи он не встретил и, протиснувшись в щель между створками, благополучно миновал двор, проскользнул в мышеловку, спустился по выбитым ступеням в полуподвальный этаж, нащупал обитую колючим войлоком дверь с дыркой вместо замка и, оставив слева царапающуюся рухлядь, устремился туда, где брезжил слабый свет. Постояв с полминуты, чтобы утишить волнение крови, он тихонько постучал.

- Войдите, - ответил мужской голос.

Отступать было поздно, Митя вошел и понял, что ошибся дверью. Комната была меньше Тамариной и напоминала келью алхимика, роль горна играла раскаленная докрасна печурка. Два стола были заставлены химической посудой вперемежку с чашками и блюдцами. У печурки сидел неопределенного возраста мужчина с седоватой щетиной на помятых щеках, одетый в фантастические лохмотья и подпоясанный бельевой веревкой. В руках он держал стеклянную палочку.