Александр Горянин - Россия. История успеха. После потопа Страница 18

Когда эмигранты первой волны пытались представить себе встречу с родиной, люди скептические находили их представления наивными: «Нет в России даже дорогих могил, / Может быть, и были – только я забыл. / Нету Петербурга, Киева, Москвы, – /Может быть, и были, да забыл, увы. /Ни границ не знаю, ни морей, ни рек, / Знаю – там остался русский человек. / Русский он по сердцу, русский по уму, / Если я с ним встречусь, я его пойму» (Георгий Иванов). Однако поэт, как это часто бывает с поэтами, оказался прав. Внешне малоузнаваемый, подсоветский русский человек остался тем же по сердцу и по уму.

В интеллигентской среде достаточно рано стало признаком умственной ограниченности не высмеивать все советское – даже то положительное, что, без сомнения, имелось в СССР в науке, производстве, социальной сфере, образовании: уж слишком тесно все это переплеталось с советскими несуразностями и фальшью. Никто никогда особенно не верил официозу, а к 80-м неверие стало тотальным. Даже вполне правдивые утверждения советской пропаганды воспринимались как обычное вранье. Интеллигенция сквозь глушилки пыталась уловить, о чем говорит радио «Свобода», и беззаветно верила уловленному, члены КПСС рассказывали «антисоветские» анекдоты. В узких (а на самом деле широчайших) кругах на подобные настроения сложилась мода, а мода – это сила, противостоять которой невозможно.

Наружу фрондерские настроения почти не выплескивались, их продолжала сковывать инерция страха. Упиваясь своей принадлежностью к тонкому слою прозорливцев, интеллигент был уверен, что общество остается косным, высовываться бессмысленно, лбом стену не прошибешь.

Но даже отсутствие пассионарности в этой среде не отменяло простую истину: то, что советская власть обрыдла важнейшей и самой активной части общества, с неизбежностью обрекало эту власть на гибель, вопрос лишь – как скоро и по какому сценарию. Любой из этих сценариев мог стать смертельно опасным для страны и для человечества в целом. Реализовавшийся в жизни оказался щадящим. Частичное объяснение этой удачи состоит в том, что плохо знавший объект своего управления Горбачев в стремлении усовершенствовать социализм решил опереться в первую очередь на интеллигенцию.

3. Стремительность пробуждения

Феномен новой России формировали не только встроенные предпосылки, но и великое множество случайных или почти случайных событий и обстоятельств, отчасти уже полузабытых. Приход Горбачева нельзя назвать исторически неизбежным, на посту генсека мог оказаться другой. Но это была одна из тех случайностей, с помощью которых прокладывает себе путь закономерность.

Горбачев пришел совсем не для того, чтобы председательствовать при упразднении СССР и коммунизма. Он был уверен, что сумеет обновить их, выявить скрытые резервы, дать новый прекрасный старт. Горбачевская команда решила, что справиться с клубком проблем помогут их свободное обсуждение, открытость и гласность действий власти: ведь непопулярные меры неизбежны, но, поняв их смысл, люди будут эти меры приветствовать. И тогда заработает живое творчество народа, произойдет гуманизация общественных отношений (подлинные словеса того времени). Но какое свободное обсуждение может быть в условиях цензуры? Приоткрытие шлюзов гласности началась уже зимой 1985/86 г.

Первыми ласточками стали статьи за отмену, казалось бы, уже решенного «наверху» вопроса о переброске сибирских рек в Среднюю Азию и другие непривычные выступления экологов. В «Огоньке», где в кресле главного редактора еще досиживал свое сталинский зубр Анатолий Софронов, вдруг появился большой материал к столетию Николая Гумилева, что казалось немыслимым. «Кажется, поехали», – вырвалось тогда у многих. Случившаяся вслед за этим чернобыльская катастрофа не только не перекрыла струю гласности, но словно бы даже подстегнула ее. Едва получив умеренную свободу, СМИ стали явочным порядком расширять ее границы. Вскоре в «Огоньке» (уже с Коротичем), «Московских новостях», «Аргументах и фактах», «Московском комсомольце» замелькали и более дерзкие статьи. Интеллигенция ликовала, партийные функционеры среднего и низового уровня лезли на стену, просили у ЦК разъяснений.

В решающий момент рядом с Горбачевым не оказалось никого, кто объяснил бы ему, что отмена цензуры – гарантированная смерть сперва для КПСС, а потом и для СССР.

То, что в конце 80-х – начале 90-х с выводами демократических СМИ так легко согласились самые широкие массы, говорит об одном: от «совка» устали уже практически все. Разнонаправленные антиутопические тенденции стали входить в резонанс. Процесс вызревания нового общества в оболочке старого стал ускоряться, приобрел системный характер и в какой-то миг перешел в стадию антикоммунистической (версия: демократической) революции.

Уже к концу 1986 г. открыто действовали больше дюжины никем официально – неслыханное дело! – не разрешенных политических клубов: «Социально-политический», «Слобода», «Община» (в МГУ), «Память», «ЭКО», «Перестройка», «Гласность», «Союз верующих социалистов», «Федерация общего дела», «Гражданское достоинство», «Фонд общественных инициатив», «Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся» (СМОТ), «Диалектик», свердловский клуб «Рабочий»; активисты, ни от кого не прячась, выпускали полтора десятка самиздатовских журналов (самый известный – «Экспресс-хроника»). И власти не решались разгонять и закрывать их!

Большим сюрпризом для всех стала внутренняя готовность России к свободе. Антитоталитарный прорыв возглавила именно она. Опережая цензурные послабления, из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Томска, Горького, Свердловска, Красноярска, из дюжины академических городков (оттуда же, откуда до того десятилетиями шел самиздат) стали открыто и громко распространяться демократические идеи, столь смелые и последовательные, что поначалу местные элиты в советских республиках и будущие вожди «народных фронтов» в ужасе шарахались, подозревая адскую ловушку – «они», мол, хотят выявить потенциальных врагов и разом прихлопнуть. Года два они в лучшем случае лепетали: «Больше социализма!» (и уж совсем шепотом: «Региональный хозрасчет!»). Один из ведущих литовских политологов и историков Чесловас Лауринавичюс вспоминает: «Помню 1987–1988 года, когда весь СССР [не СССР, а РСФСР! – А. Г.] пульсировал жизнью, из-под советского пресса появились свежие ростки информации, обсуждений, дискуссий, публичное пространство Литвы было все так же заполнено бетоном. Наши журналисты с энтузиазмом гнали традиционные клише об империализме США и мирной политике СССР» (http://www.regnum.ru/news/1124383.html).

СМИ России быстро помогли обществу осознать, что разочарование во всем советском – чувство не экзотическое, а массовое. Шаг за шагом таял страх перед КГБ. Миллионы людей впервые ощутили незнакомое чувство: вот я сейчас громко выскажу наболевшее, и никто меня за это не покарает.

Слабеющая цензура, как могла, сдерживала критику настоящего, но сняла табу с обсуждения прошлого. Хлынул поток книг, за которые еще вчера можно было получить лагерный срок. «Несвоевременные мысли», «Окаянные дни», «Солнце мертвых», «Колымские рассказы», «Архипелаг ГУЛАГ», «К суду истории» стали потрясением для миллионов, вдруг осознавших, на какой крови построен коммунистический храм.

Пробудившаяся от спячки страна погрузилась в яростные споры (на темы вплоть до сугубо исторических, типа: кто был прав – Бухарин или Преображенский?). Спорили в вузах, НИИ, на предприятиях, в очередях (советский человек проводил в очередях не меньше часа в день), на скамейках бульваров, в воинских частях. Все то, что произошло дальше, было бы невозможно без этого пробуждения. Партийное начальство пыталось направлять споры в «нужную» сторону, снова и снова вбрасывался лозунг «Больше социализма!», но благовоспитанная дискуссия о совершенствовании советского режима не задалась.

Есть подозрение, что Горбачев очень долго, года три, не осознавал глубины структурного кризиса, из которого он пытался вытащить СССР. Не только решение об отмене цензуры, но, похоже, и ряд других судьбоносных для страны решений (о борьбе «с пьянством и алкоголизмом», о борьбе с нетрудовыми доходами, о борьбе с привилегиями, о «госприемке»[38], о трех моделях хозрасчета, о кооперативах, об индивидуальной трудовой деятельности и т. д.) были приняты партийным руководством СССР по настоянию Горбачева раньше, чем он полностью осознал происходящее.

4. Воздух российской свободы

Сценарий перестройки потому и не был никем предсказан, что сама возможность столь самоубийственного для КПСС шага, как отмена цензуры, никому не могла прийти в голову.

Советская власть («Софья Власьевна» для телефона) давно стала предметом насмешек основной части активного населения СССР, а в перестроечные годы к этому ядру добавилось дотоле пассивное большинство. «С. В.» уже ничего не смогла противопоставить полумиллионным демократическим демонстрациям в Москве и многотысячным в провинции. Нет ни малейших сомнений: отказ от коммунизма и демократические реформы были историческим творчеством советского народа, прежде всего российского. Егор Гайдар знал, о чем говорил: «Если вы думаете, что это американцы нам навязали демократию в том виде, в котором она возникла в 1990–1991 гг., то это неправда. Мы сами выбрали этот путь, американцы играли в этом последнюю роль и будут играть последнюю»[39].