Федор Крюков - В глубине Страница 18

Серединки — 3 ру. 60 копъ.

Меринатъ всякой — 7 ру. 60 ко.

И, как на грех, сопровождавшему его п-ство правителю дел вздумалось произвести нечто вроде легонькой ревизии — заглянуть в станичные приходо-расходные книги. Последняя самая свежая запись остановила его внимание своим загадочным смыслом.

— Что за серединки? — спросил он у нашего станичного атамана.

— Это — извините, вашескобродие — по малограмотству казначея… — объяснил бравый урядник. — Закуска, значит, такая… сардины… вроде — французские кошечки…

— Так… А меринат значит маринад?

— Точно так, вашескобродие! Ввиду проезда его п-ства…

Правитель канцелярии передал результаты ревизии его п-ству больше в виде анекдота, чем подлинного нарушения приказа, и лишь курьезная безграмотность записи спасла от крушения нашего заседателя, — было дознано, что серединки и меринат — плод именно его служебного усердия. Зато сам он оказался менее великодушным и впоследствии нашел-таки случай подвести нашего казначея под какую-то статью и лишить должности.

Дрон Назаров не мог, конечно, питать дружелюбные чувства к заседателю и подвергал одинаково суровой критике и правильные, и легкомысленные его действия.

— Наберет округ себя баб карагод, гигикает с ними, конфетками их прикармливает… Что это за страм?

— Хочь и господин, а охальник, — говорит пожилая, загорелая баба: — это ему при всех за сиськи ухватить — нет ничего…

— А вы бы собрались да портки с него сняли… На баб суда нет… ничего не будет!.. — осторожно посоветовал Дрон Назаров.

— А то что же… И дождется…

Баба многозначительно дернула головой: — У меня вот дома сейчас одна девчонка немая осталась, а я — иди… все брось и иди… А чего он мне даст, этот кузнец? чем накормит?..

Перед вечером мы снова принялись было за кузнечика — зной немножко спал, — но вдруг наше внимание было привлечено взрывом пестрых, веселых криков позади, там, где была штаб-квартира нашей армии. Как всегда, в таких внезапных шумах таится нечто особо любопытное, притягательное, и сперва наиболее юная часть нашей партии, потом бабы помчались на крики. Мы, солидные люди, выдержав приличную паузу, не спеша, последовали за ними.

– Опять заседатель либо с бабенками ероломит, — высказал предположение Дрон Назаров.

Еще издали мы увидели барахтающуюся кучу. Среди хохота вырывались звонкие голоса ребятишек:

— Мала куча!

С круглой баклагой воды металась Аксютка и плескала на закатанный в полог брыкающийся шар, — это был наш заседатель. Трудно было установить, как это случилось, но это был несомненный бабий бунт: бабы свалили нашего тучного руководителя, закатали его в полог и поливали водой из баклаг и ведер, а ребятишки забросили в рожь фуражку, украшенную чиновничьей кокардой…

… Бабы оказались и вправду недосягаемыми для суда, — заседатель перенес конфуз молчаком, дело оставил без расследования. Но дней через пять более половины мужского населения нашего угла отправилось в окружную тюрьму для отбывания наказания: за неявку на борьбу с кузнечиком заседатель представил ко взысканию всю мужскую половину, так или иначе прикосновенную к бунтовавшим бабам, и в административном порядке нашему казачеству была назначена семидневная отсидка…

В числе подвергшихся этой нежданной каре были и наши десятчане: Ермил Тимонов и опять-таки старик Игнат Ефимыч.

Игнат Ефимыч молча, с стоическим хладнокровием, положил краюху в сумку и пешком отправился «сечься». А Ермил очень долго и очень крепко ругал Аксютку — за то, главным образом, что подвела его под ответственность в такое горячее, в хозяйственном смысле, время.

Аксютка виновато бормотала:

— Да когда же он ероломит… ну, как же с ним? Я не одна там… миру-то вон сколько…

V. Новое

Порой кажется: остановилась, закостенела и одеревенела жизнь нашего уголка, — так тихо, медлительно и беззвучно ее течение, так чуждо шуму, движению, грохоту и нервной торопливости той странной, далекой и диковинной жизни, отголоски которой изредка залетают к нам и разводят мелкую зыбь на зеркальной глади нашего бытия…

Все идет давним, из веков установленным чередом, мерно и неизменно движется круг обычных забот и трудов, суеты и отдыха… Утренние дымки из труб и тихие вечерние огни, крестины и похороны, песни и плач, мычание коров, собачий лай и скрип гармоники, белое курево пыли над табуном, тарахтение арбы, стук молота в кузнице, медлительный бой часов на колокольне, голый мальчик у ворот, ревущий басом, — все давно-давно утвержденное, присвоенное и неизменно в свою пору повторяющееся. Десятки, сотни лет один и тот же буйный свет солнца припекает старую солому похилившихся сараев, в сизой дымке дремлют в конце станицы вербы, в синем небе недвижной точкой чернеет коршун, в тени у церковной сторожки спит старик нищий… Издревле предуставленные, все подробности эти остались и доныне в неизменном своем виде…

И та таинственная, волшебная власть, которая непобедимой ленью и дремою охватывает мысль, заражает человека фатализмом, покорностью судьбе и философским пренебрежением к житейской суете и волнениям, осталась и доныне такою же могущественною и непререкаемою, какою была встарь…

Но если отойти на некоторое расстояние и бросить внимательный взгляд на близко знакомый, примелькавшийся облик родного края, вспомнить, прикинуть, посравнить вчерашнее и нынешнее, то неизбежно встанет заключение: как ни медлителен темп здешней жизни, процесс ее неустанно и неуклонно сдвигает ее с привычного, обросшего, отгороженного от другого мира места, ведет куда-то вперед, изменяет костюмы, нравы, мировоззрение, взаимоотношения обывателей, внешний вид селений, даже самый лик земли, вид степи, лугов, лесов и вод…

Безрасчетно ограбленная, оскудела природа, исчезли многие источники вод, перевелась рыба, птица, лесная ягода, нет старого, двухсотлетнего осокоря, в дупле которого, бывало, прятались от дождя мы, ребятишки, целой компанией — голов в десяток. Нет прежнего простора, глуши и первобытной красоты — расхватали пустоши хозяйственные, близкие к властям обыватели, обнесли плетнями, обратили в левады и огороды…

Станица выросла, раздалась вширь. Появились новые дома под железной крышей, — соломой крыть уж нет расчета, дорога стала. Благообразнее, щеголеватее стал внешний вид улиц, но что-то милое, трогательное и незаменимое уходит вместе с гнилой соломой и воробьиными гнездами патриархальных куреней…

— Залез под железо… ребята заставили, — кряхтя говорит древний приятель мой Михей Конаев: — залез, а ничего доброго не вижу… Бывало — глядишь — странник какой зайдет, попросится заночевать, про святые места расскажет… А ныне то и дело какой-нибудь ферт с корзинкой на руке под окном: «алимонов, пельсинов не возьмете?..» Да на черта мне твои алимоны, — я не знаю, как и едят-то их!.. И знать не хочу!..

И звучит в его речи затаенная досада и тихая грусть воспоминаний о невозвратном старом укладе, о пленительных рассказах странника, о сверчке за печью и теплых палатях…

— Костылев Петруха сноху чернобровую усватал за Коську, — говорит он тоном обличительной горечи: — двести рублей за кладку отвалил!.. Да пропили полусотню… А теперь вот ходит — в земь глядит… как бы не удушился от мыслей… Двести целковых!.. а-а!..

Двести рублей на кладку, т. е. на наряды невесте от родителей жениха, — сумма, прежде в наших местах неслыханная… И это новшество ничего, кроме огорчения, стариковскому сердцу не несет, — разве мыслимо было в старое время такое франтовство и расточительность, несомненно нарушающие равновесие в хозяйстве?

— Надысь привезли от невесты постель, — перед свадьбой… Разубрали кровать, на окнах тюлевые занавески развесили. Над кроватью повесили зонтовый… как — бишь его?.. Как он называется-то, Ильич?.. Этот самый полог-то?..

Ильич, на прилавке у которого мы ведем беседу, подумав, говорит не очень уверенно:

— Постельмон… или как-то этак…

— Ну, вот — постельмон этот самый навесили… Убрали, ушли. А Ванька-то Жирняк войди… глядь: все в сиянии, все — белое… Испужался, да как закричит: «родимый ты мой батюшка, Козьма Уласьевич! Встань ты из сырой земли, да погляди, под чем твой внук Коська будет спать!.. Да куда, на какую обряду, твои денежки-то пошли!..» Докричался, беднячок, до омрака… Так и ходили, брали ему каплев от испугу в больнице…

Новое неудержимо надвигается, входит в жизнь, несет что-то свое, непонятное, чуждое, порой враждебное старому и — в большинстве — мало утешительное… Выросли две новых улицы в станице — Безквасная и Ежовка. И в самих наименованиях этих звучит горечь иронии над новыми домовладельцами: Безквасную населила легковесная молодежь, ушедшая от старых, крепких семей, от сдерживающей их власти, на простор, на свои хлебы, и сразу попавшая в такую нужду, что и квасу сварить не из чего. Ежовка — совсем уже оголенная, не огороженная, голодная и неспокойная трущоба…