Алексей Павлов - Отрицаю тебя, Йотенгейм! Страница 18

А вообще, есть разница между советской тюрьмой и нынешней?

Есть. Телевизоров не было, но порядка было больше. Я несколько голодовок провёл все мои требования выполнили; вскрывался три раза то же самое. Сейчас хоть голодай, хоть вскрывайся всем все равно.

А режим?

Режим был строже. Нынче другое. Тогда на хату одно лезвие давали; все побрились отчитались, сдали. Пить было нельзя. Сейчас за деньги что хочешь. Мы недавно спирта заказали, вертухай полную грелку принёс. В прогулочном дворике славно погуляли. Вертухай говорит: домой пора, а мы ему: «Иди ты на хуй!» Начальник пришёл, говорит, что это такое. А вертухай ему: это полосатые гуляют. Только к ночи и согласились в хату идти.

Резерв не вызвали?

Нет, нас боятся. Полосатого лучше не трогать. Тут один на проверке меня лицом в стенку ткнул. Меня. Перед всей хатой. Я повернулся и врезал ему, так он из-под фуражки на три метра улетел, только подошвы взвизгнули. Хозяин приходил. Ничего, говорит, сам виноват смотрящего бить нельзя.

Долго ещё судиться будешь?

Года два наверняка. Мне бы попасть на зону, а там только дырку в заборе. На воле штук десять сниму и в Польшу погулять, а там уже живьём не дамся. Из России я знаю как уйти. В районе Белгорода на мотоцикле прямиком через поля на Украину даже если увидят, не догонят. ТТ в кармане и я свободен. Меня ещё ни в одной перестрелке не взяли всегда сонного или пьяного. Один раз в квартире на четвёртом этаже обложили, так я одного мента к себе зацепил. Они мне в мегафон кричат: отдай его нам, он герой Афганистана! А я его за шиворот к окну под дулом выставил: этот? Нате забирайте своего героя! и вниз его. Они забегали, а я рванул с другой стороны по балконам, через квартиру на лестницу и вышел из крайнего подъезда, как ни в чем не бывало, они даже не посмотрели. Долго в бегах был на Украине, потом вернулся, здесь и взяли.

Так, в разговорах, подходил к концу 1998 год. Отдельным шмоном выявляли наличие праздничной браги и иных бутылок, каковых у нас не оказалось, и оставалось меньше суток до исполнения желаний. Столь непосредственной веры в святость Нового Года я не помнил в себе со времён экзальтированной юности. Если только удастся встретить его в тишине, наедине со своими мыслями!.. Тридцать первого декабря к вечерней проверке все притихли. Серёга торжественно укололся какой-то сбережённой к празднику наркотой и слегка отошёл в сопредельные миры. Пришедший на проверку вертухай, сам красный и под градусом, заглянул в хату, хрипло поинтересовался: «Как?» Сергей изобразил на койке летящий самолёт. «У-у-у-у!» понимающе загудел в ответ мусор и оставил нас в покое. И наступили священные часы полнейшей тишины. Было страшно, что кто-нибудь заговорит, нарушится хрупкий баланс мирозданья, и все упадёт в пропасть. Сердце стучало в голове, когда за шестьдесят секунд до полночи было загадано самым страшным образом: никто не должен проронить ни звука. В переполненной камере было ли это возможно. Но это произошло. Последние семь секунд длились века, вместили в себя бесконечность и достигли бессмертия, когда циферблат часов однозначно возвестил, что Новый Год состоялся. И лишь тогда кто-то заговорил. В Новогоднюю ночь мысль была отпущена на свободу, оставалось последовать за ней.

Глава 31.

РУССКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ШИЗОФРЕНИЯ

К четвергу я был спокоен совершенно. Вещи собрал в среду вечером. Сергей уважительно поинтересовался: «Что, пора?» «Да, утром поеду». Признаться, не знаю, чем я заслужил уважение Сергея, но, надеюсь, не только тем, что курил «Парламент» и по два раза в неделю ходил к адвокату. Утром прозвучала моя фамилия. Сергей тут же проснулся. Закурили. «Будешь на Бутырке передавай большой привет всем полосатым. Увидишь Бадри ему тоже передай, расскажи, как мы тут коротали жизнь. Кстати, твой знакомый из 226 сегодня на суд едет, можешь с ним встретиться». Сергей сам ездил на суд и повстречался с Вовой. «Я же на другой сборке буду». «А ты скажи вертухаю, не сомневаясь в моих возможностях, сказал Сергей, чтоб он тебя в тринадцатую сборку отвёл, судовые все там. В общем, телефон моего адвоката у тебя есть, а там как сложится». Обнялись по-братски и расстались. Так один остаётся на перроне, а другой уезжает в поезде, и через несколько мгновений оба уже не видят друг друга. Нет, невозможно заменить хорошим прощанием добрые встречи.

Страшная когда-то, сборка уже не казалась ужасной. Старый знакомый Руль весело поприветствовал: «Ба! Павлов! А я думал, что уже никогда. Как нынче? Не грустишь? Я читал про тебя в газете. И по телевизору было». «Слушай, ты отведи меня на тринадцатую сборку к судовым». «Это ещё зачем?» «Словиться надо». Преодолев секундное сомнение, Руль ответил: «Пошли». В маленькой тусклой сборке я сразу узрел Вову. Он ошалело посмотрел на меня: «Ты как сюда попал?» «Очень даже без проблем. С тобой решил повидаться». «А откуда узнал, что я здесь?» не унимался бывший грозный «смотрящий». Когда-то, весь в понтах, он пропагандировал идею, что на суд надо ездить в костюме и галстуке, держаться гордо и с достоинством. Куда делась его гордость вместе с костюмом. Обняв коленки, подложив под себя тетрадь, на грязном полу сидело смиренное существо в кроссовках без шнурков и что-то лопотало обо всем подряд, подозрительно поглядывая на меня. То, что я чуть ли не поселился на больничке, в одной хате с полосатым, да ещё по собственному желанию захожу на любую сборку, вылилось в подозрение, высказанное вслух помимо воли говорящего. «Вова, такая встреча, а ты опять за своё. Я же тебе говорил, что это не мой профиль. В отличие от некоторых». Тут Вова забормотал, что полосатый вымутил у него зажигалку, что как только полосатый сказал, что на больничке в одной хате с тем, кто проходит по делу о больших погонах, Вова сразу догадался, что это обо мне; что я сказал полосатому, что в два три один сидит гад (это была правда, там сидел Славян) в общем, потерялся Вова, будучи на гонках. А когда понёс околесицу о том, что его не должны судить строго, потому что у судьи есть вложенные между страниц материалы, оставалось для полноты картины уточнить, с его же слов, что это за такие материалы, за которые не судят строго. Тут поднял голову прятавший лицо в руки арестант, мелькнула улыбка и это была полная и совершенно приятная неожиданность: Артём! К бесам Вову. Вот это встреча. Насколько хотелось тебе, Артём, впоследствии помочь, настолько обстоятельства не позволили. Из полученных тобой четырнадцати (не без участия соседа) прошло шесть; кто знает, может, мне ещё удастся выполнить своё намерение. Ведь, право, мы были близкими в той катавасии, что именуется хатами два два восемь и два два шесть. «С Вовой аккуратней» шепнул я Артёму. «Да теперь-то что. Все раньше сказано, с сожалением ответил Артём, а теперь я вообще ничего не говорю».

Павлов! Есть такой? Ты чего здесь делаешь? Пошли на другую сборку, строго объявил Руль, открыв дверь. Тебе, Павлов, велено на склад явиться. У тебя что ещё что-то было, когда я тебя принимал?" в глазах Руля загорелся алчный огонёк.

Нет, ничего.

А что вызывают? не верил Руль.

На складе тётенька в телогрейке сказала, что на мне числится отобранный при задержании пейджер, и, так как я покидаю тюрьму Матросская Тишина, мне его обязаны вернуть. Тут же потребовалось заполнить формуляр, в котором неприятно поразило, что я везде именуюсь под титулом "з/к ". Подписывая бумагу, я удостоверял, что все отобранное у меня имущество возвращено мне в целости. Размышляя над этой сценкой абсурда, я, конечно, без сопротивления поддался на уговоры кладовщицы подарить пейджер ей. На выходе обеспокоенный Руль недоверчиво выспрашивал, не получил ли я какие-либо материальные ценности, и, вероятно, боролся с соблазном обшмонать меня, но дружба взяла верх и справедливость восторжествовала. Кладовщица, с видом кошки, съевшей мышь, также подтвердила Рулю, что ничего у меня не было.

В средневековом каземате бутырской сборки, после поездки в холодном автозэке по зимнему городу, казалось тепло и уютно. Наверно, если человека несколько раз прогнать через гильотину, он и её за родную примет. Вызывала беспокойство лишь каморка папы Карло с неказистой деревянной дверью, будто в сарай, врачебный кабинет: достаточно какой-нибудь удручённой жизнью врачихе пошевелить пальцем и ты в раю или в аду. Пока ты на тюрьме, общак грозит всегда. Изысканность переживаний пришлось вкусить в полной мере, пока вертухай не привёл в коридоры третьего этажа, где я оказался в одной из камер большого спеца. Народу в хате было вдвое больше, чем коек, от чего уже и отвык. Дождавшись встречи с адвокатом, передал Косуле, что он опять оборзел, все попутал и подзабылся. «Не слишком ли Вы жёстко обращаетесь к нему? Ведь реально что Вы можете ему сделать?» с сомнением сказала Ирина Николаевна. «Реально я могу его убить. Или дать показания, что он мой лучший друг. Как того, так и другого, ему хватит. Можете так и передать». Уже в этот же день хату начали разгружать, и к ночи она стала образцовой, т.е. лишних максимум три человека, а я в процессе устроился на отдельной шконке, и никто не захотел оспаривать этот факт. «Ну, как?» обеспокоено спросила Ирина Николаевна. «Гораздо лучше» ответил я. Потянулись дни, однообразные и изматывающие. Сознание медленно совершающейся победы раздваивалось от возможности получить полное поражение, ибо главное, что принёс тюремный опыт, это понимание парадоксальности правового российского пространства, в котором если и есть какие-то правила, то самые паскудные, а все его благообразие в виде УПК выворачивается в кукиш. Поэтому я был готов немедленно идти на волю и, в равной степени, мотать десять лет по Бутыркам и зонам. И это, между прочим, тоже русская национальная шизофрения.