Евгений Елизаров - Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин) Страница 18

Тут же – зачатие в «законопреступлении и сладострастии». А ведь это не только червь ничем не устранимого сомнения в легитимности престолонаследования в сознании окружающих, но и в собственной душе унизительная мысль о том, что нежно лелеемая сказка, золотой сон о собственной избранности в действительности – лишь сладкий самообман и не более того.

В глазах людей решающее значение зачастую имеет неопороченная ничем знатность происхождения. Но ведь тайна происхождения – это не только тайна крови, и даже не магия простого переятия всего того, что накоплено родительскими подвигами и трудами, есть в ней и что-то гораздо более глубокое, – то, что дает право на наследование каких-то высших, нетленных ценностей мира, даруемых одним лишь Небом. В собственной же душе, мечтая об исключительности, грезят только об абсолютах. Абсолютом же может быть единственно то, что не запятнано ничем не столько в глазах людей, сколько в глазах самого Господа.

Перед лицом же Господа знатность рода – это просто пустой звук, а вот «законопреступление» – вещь категорически недопустимая. «Не прелюбодействуй» – было начертано еще на второй скрижали, данной Им Моисею. Между тем полное, абсолютное значение этой заповеди может быть раскрыто только другой максимой, – высказанной через века в Нагорной проповеди Христа: «Вы слышали, что сказано древним: «не прелюбодействуй». А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.»[3]

Прелюбодеяние – это уже преступление перед Ним, ответственность же за преступление перед Ним способна падать и на многие поколения детей. Словом, зачатый во грехе не вправе быть приобщенным к каким-то высшим сакральным тайнам.

Но если он и в самом деле зачат в законопреступлении, лежит ли на нем печать избранности, ниспослано ли ему то, что может быть даровано лишь немногим? Здесь уже не может спасти и право престолонаследия. Ведь всем известно, что и Давид был помазан втайне, еще при жизни Саула, когда тот грехами своими стал неугоден Господу. Поэтому как знать, нет ли уже сейчас рядом с ним, Иоанном, того, кто в действительности достоин избрания?

Так стоит ли удивляться тому, что уже в год воцарения юного князя боярина Овчину-Телепнева-Оболенского, былого соправителя его матери-регентши, которого подозревали в долголетней интимной связи с ней, уморили в тюрьме. В том же году ставший самодержным правителем Иоанн люто расправился и с его родными: сын боярина был посажен на кол, его двоюродный брат – обезглавлен.

Одна ли месть двигала им? Не диктовалось ли это тайным стремление вытеснить из своего же сознания все сомнения и в собственной легитимности, и – что еще более важно – в собственной избранности?

4. Средства воспитания

Высшая государственная власть, вдруг осознавшая себя абсолютно суверенной, самым непосредственным образом слиянной с волей самого Бога, требует от того, в ком она воплощается, невиданной высоты нравственного развития. Впоследствии это будет осознано в полной мере, и уже очень скоро французский трон окружит целый легион идеологов – законников, философов, поэтов, живописцев, главным, если не сказать единственным, назначением которых будет возносить едва ли не превыше самих небес личность монарха. «Король-Солнце» – вот прозвище, которое получит Людовик XIV, и нужно отдать ему должное: всю свою жизнь с невиданным до того достоинством он будет представлять всему миру самого себя. Мало кому удавалось и, наверное, удастся когда-нибудь еще поднять на такую высоту авторитет личности государя.

Правда, «Король-Солнце» – это не вполне французское изобретение. С Солнцем отождествлял себя еще римские императоры, и некоторые средневековые монархи пытались возродить это сравнение. Однако со времен папы Григория VII и особенно при Иннокентии III папство решительно пресекало эти попытки. Из книги Бытия оно заимствовало образ двух светил: «И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью…» Для церкви большим светилом – Солнцем – был папа, светилом меньшим – Луной – император или король. Луна не имеет собственного света, она лишь отражает солнечный свет. Император был главой ночного мира, тогда как миром дневным управлял папа, являющийся его символом. Если вспомнить, что означали день и ночь для средневекового человека, понятно, что вся светская иерархия оказывалась для церкви миром подозрительных сил, теневой частью социального тела.[4]

Но новое время – новая идеология, и корпоративная придворная мысль XVII столетия породит довольно сложную и вместе с тем очень стройную и эстетически выверенную, едва ли не завораживающую своим изяществом, теоретическую конструкцию. В этой конструкции королевский двор предстанет моделью самого неба на земле. Согласно новой идеологии абсолютизма именно он окажется истинным перводвигателем и первоисточником всего того, из чего складывается жизнь государства. Именно он окажется началом, сообщающим смысл любым действиям, предпринимаемым во французском королевстве. Только он будет в состоянии вершить последний (на земле) суд не только над лицами, но и над всеми его институтами. Центральное же место здесь займет сам монарх. Подобие и воплощение Бога на подвластной ему земле, именно он сообщит особое достоинство всем, кто вдруг окажется приближенным к нему, и все приближенные к нему будут править не только буквой освященного им закона, но и тайной магией той харизмы, которая сообщится им при их вознесении на «небо» монаршей власти. А может быть, даже и так: не столько буквой королевских эдиктов, присваивающих им какие-то полномочия, сколько метафизической силой именно этого дарованного им достоинства.

Помпезное величие и пышность Версаля – необходимый элемент именно этой возвышенной и красивой идеологемы: «небо-дворец» обязано затмевать собою решительно все, что только есть на «земле». Титул «Король-Солнце» – во многом тоже отсюда, поскольку здесь дело не только в величии и пышности, новая мифология явно сквозит и здесь. Как Солнце пробуждает жизнь в природе, так и король дает начало всему на согреваемой и освещаемой именно им «земле». Только ему королевство окажется обязанным осмысленностью и регулярностью своего бытия.

Правда все это будет позднее. Шестнадцатому же столетию еще очень далеко до этой возвышающей государственную власть метафизики. Вместе с тем шестнадцатый век – это не просто век свирепых гражданских войн, когда взаимное ожесточение противоборствующих партий достигает своего апогея. Вспомним, что к этому времени пережившая Возрождение Европа уже познала тягу к героическим свершениям, к масштабным потрясающим земные пределы делам. Деяния же земных титанов немыслимы без жертвенных гекатомб.

Девиз великой эпохи – это дерзание. Но, увы, – дерзание во всем, не исключая и нравственных норм. Не забудем ведь и другое: ренессансный мир уже вкусил едкой отравы макиавеллизма, и на долгое время «Государь», которому уже вскоре после опубликования предстоит стать настольной книгой едва ли не всех властителей, освободит их от ненужных угрызений совести.

Только не нужно думать, что именно Макиавелли внезапно открыл глаза государственной власти. В действительности опальный флорентийский дипломат лишь подытожил и систематизировал политическую практику, существовавшую, наверное, во все века до него. Однако сведенная в единую стройную систему, она вдруг предстала настоящим откровением для многих. Но, может быть, самое главное, что содержалось в ней, – это впервые на весь цивилизованный мир открыто заявленная принципиальная неподвластность политической сферы нормам обычной человеческой морали. Политика в сочинении хорошо знавшего все ее тайны мыслителя представала как некое особое исключительное ремесло, логика которого имеет мало общего с логикой любых других занятий. Больше того, как некая особая сфера человеческого бытия, которая имеет свои эксклюзивные законы, проявляющиеся только и только в ней. Так, совершенно нелепо судить о поведении червя по тем законам, которые управляют полетом птиц. Но точно так же нелепо судить управляющего судьбами народов властителя по нормам той обыденной морали, которой руководствуются ограниченные бытовой сферой земные черви – ткачи, сапожники и даже причастные к самым сокровенным государственным тайнам многомудрые чиновники дипломатических ведомств.

Высшие интересы государства не могли мешаться с земной пылью. Осознававшая себя опричь общества, рано или поздно абсолютная власть обязана была встать и опричь его нравственности. Так что в истории великих держав тайны варфоломеевских ночей не могут быть объяснены одной только отсылкой к преступному небрежению человеческой жизнью, которое зачастую свойственно государственной власти. Простенькое это объяснение слишком наивно, чтобы быть истиной. И короли, находившие развлечение в стрельбе по своим подданным прямо из окон дворца, – это отнюдь не всегда нравственные уроды. Словом, умосостояние любой эпохи – это весьма тонкая, но вместе с тем и чрезвычайно властная материя, способная формировать очень сильные характеры.