Алексей Сурков - Южный Урал, № 2—3 Страница 18

Входит Максим Федосеевич.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (настолько удивлен приходом Фурегова, что даже растерялся.) Заходите, товарищ директор…

Фурегов держится как-то необычно, серьезно и торжественно. Он в форме горного директора.

Ф у р е г о в. Пришел, так уж войду.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Садитесь, Николай Порфирьевич. Гостем будете.

Ф у р е г о в (садится). Спасибо. (С горечью.) Да, гостем… А праздник сегодня… (Вспомнив просьбу Веры — молчать — оборвал себя.) К-хм… (Пауза.) Скажу я тебе, Максим Федосеевич… Не пришел бы я, да… в общем, пришел я к тебе не как директор, а просто как старый товарищ. С сегодняшнего дня директора у нас нет.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. За что ж тебя сняли? Насколько я знаю, министерская комиссия отмечает, что рудник работает хорошо?

Ф у р е г о в. А почему хорошо?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Ну, буровой агрегат, многозабойный метод по всем шахтам…

Ф у р е г о в. Вот именно. А как я этому делу помогал? Помнишь октябрь?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Припоминаю.

Ф у р е г о в. Чужие заслуги присваивать не хочу.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Так-таки сам и уходишь?

Ф у р е г о в. Уже заявление подал.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (сильно дымя трубкой, ходит по комнате, затем подходит к Фурегову, строго смотрит ему в лицо.) А мы тебя не отпустим.

Ф у р е г о в. Кто это — вы?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Мы? Рудник — вот кто мы. Не отпустим и все тут.

Входит Ольга Самсоновна.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Здравствуйте, Николай Порфирьевич. (Стелет на стол скатерть.) А у нас-то радость…

Ф у р е г о в. Так, вы знаете?

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Что Васенька-то вернулся? (Счастливая, смеется.) Знаю, кому же еще знать!

Ф у р е г о в. Поздравляю.

О л ь г а  С а м с о н о в н а. Максим, помоги-ка мне, пожалуйста… (Шепчет.) Консервы там надо раскрыть. Извините, Николай Порфирьевич. (Выходит с Максимом Федосеевичем.)

Входит Ефимушкин.

Е ф и м у ш к и н. Илья пришел?

Ф у р е г о в. Нет, Вера Ивановна побежала за ним. Просила старикам не говорить, пока самого не приведет.

Е ф и м у ш к и н (озорно улыбаясь). Правильно! (Затуманился вдруг.) Что же ты, начальство?..

Ф у р е г о в. Считай, бывшее.

Входит Максим Федосеевич. Увидев Ефимушкина, остановился.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Прямо диву даюсь: весь генералитет у меня собирается! (Здоровается с Ефимушкиным.)

Ф у р е г о в (вздохнув). Генералитет…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (неодобрительно кивает в сторону Фурегова). Это ж додуматься надо!

Е ф и м у ш к и н. Откровенно говоря, когда я узнал, я обиделся. Такой шаг, и со мной — ни слова.

Ф у р е г о в. Я боялся, что ты… помешаешь моему решению.

Е ф и м у ш к и н. Может быть, хоть объяснишь?

Ф у р е г о в. Долго рассказывать… (Пауза.) Я еще осенью задумался. Помнишь, мы как-то говорили в парткоме? Затем — бюро горкома. А главное — жизнь. За пять месяцев эта новая машина все перевернула. Ясно, рассуждать не о чем.

Е ф и м у ш к и н. Видел я, как холодно тебе на свежем ветру… Все ясно. А рассуждать — и очень серьезно рассуждать, Николай Порфирьевич, нужно! Я видел, как холодно тебе на свежем ветру…

Ф у р е г о в. Вчера я нашел подлинного виновника аварии на Северной. Это — я… Прав ты был тогда, Максим Федосеевич. Да, и во всем — не Безуглый, а я. Илья твой — выдержанный человек. Но он просто человек, и не больше. А у человека бывает предел терпению.

Е ф и м у ш к и н. На поступок Ильи у меня особый взгляд. У коммуниста не должно быть предела терпению. Об этом спорить не будем. А твое признание… дорогое признание!

Ф у р е г о в (с улыбкой). Может быть, это случилось потому, что некоторые книги начали перемещаться из книжного шкафа в более обязательное место… Да и критика одна не ходит. Самокритику в подружки берет… Рубанул ты меня, а потом я и сам…

Е ф и м у ш к и н. Вот-вот, с этой лесенки и посмотри на свой уход, как ты выглядишь?

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Скажем прямо, неважнецки выглядит.

Е ф и м у ш к и н. Открыл правду, испугался и бежать.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Тебя всегда любил коллектив, и ты его любил. Только последнее время…

Е ф и м у ш к и н. Да, когда ты хотел переспорить все четыре шахты, уважение пошатнулось. Но у тебя столько возможностей его укрепить! (Пауза.) Скажи откровенно, разве тебе не жаль расставаться с рудником?

Ф у р е г о в. Как — не жаль? Мое детище.

Е ф и м у ш к и н. Знаешь, в чем твоя беда? Туго ты новое принимаешь. А истина в том, что новое неизменно побеждает. Это — правило без исключений. Если хочешь, в этом — наше постоянство. Ты усвоил это, наконец, — значит, ты нашел себя.

Ф у р е г о в. Утешаешь?

Е ф и м у ш к и н. Нет, я радуюсь, Порфирьич. Ты нашел себя, поверь мне! Увидел свои ошибки, пережил горе — значит, поднимаешься.

Ф у р е г о в. Это правильно.

Е ф и м у ш к и н. Ну, вот видишь. Тяжело признавать свои ошибки. Горе… Но, подумай, Порфирьич, какое это все же светлое горе! (Пауза.) А вообще-то у меня сегодня чудесно начался день. В техотдел пришел механик Чугунов и принес такую мысль, что и агрегату нашему не уступит.

Ф у р е г о в. Чугунов — это с Четвертой?

Е ф и м у ш к и н. Да. Творит народ! Весь народ творит. (Пауза.) Эх, Порфирьич… Такие люди, такой рудник!..

Ф у р е г о в. Что и говорить. Мой рудник.

Е ф и м у ш к и н. Конечно, твой!

Ф у р е г о в. Но как мне с этой комиссией? Я же им заявил…

Е ф и м у ш к и н. Как-нибудь объяснимся.

Ф у р е г о в (после паузы, растроганный). Хорошо ты учил меня, Максим Федосеев.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (пожимает протянутую Фуреговым руку). У всех у нас одна учительница — партия наша. (Пауза.) Да, кстати, пока не забыл… Скажите ж вы мне, какую экономическую выгоду дает применение электробурового агрегата? Говорят, комиссия подсчитала?

Е ф и м у ш к и н. Миллионы, Максим Федосеевич, большие миллионы. Сын твой, Илья Буторин — миллионер. Миллионы Буториных… Были приваловские миллионы, где-то там — миллионы морганов и рокфеллеров, а у нас — буторинские миллионы. Вот она, материальная база коммунизма.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Главное — своими руками. (Пауза.) Ну, а коли уж Буторины миллионщиками стали, то и выпить не грех! А здесь еще сын вернулся. Да гости такие… Дозвольте распорядиться!

Е ф и м у ш к и н. Дело хозяйское.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Мигом обернусь. (Уходит.)

Входит Никонов. Он тоже в форме.

Н и к о н о в. И тут его нет!.. Здравствуйте. (Здоровается с Ефимушкиным и Фуреговым.) Куда же наш герой сбежал? Это уже становится загадкой.

Е ф и м у ш к и н. А мы пока поздравим того героя, который появился. (Обнимает Никонова; Фурегов тоже поздравляет главного инженера.)

Н и к о н о в. Вы меня, друзья, не обнимайте. Все равно, даже взявшись за руки, не обнимете. Вот летом возьму отпуск, поеду на Кавказ, буду лазать по горам и стану легким, как молодой олень. (Тяжело садится.) Эта министерская комиссия меня вконец измотала.

Е ф и м у ш к и н. Ничего, комиссии хороши тем, что они рано или поздно уезжают.

Н и к о н о в (мрачно косясь на Фурегова). Но эта, кажется, уедет не одна: увезет нашего уважаемого директора.

Е ф и м у ш к и н. Уже не увезет.

Н и к о н о в. О-о-о!

Ф у р е г о в. Ефимушкин не отпускает.

Н и к о н о в. Молодец.

Е ф и м у ш к и н (у телефона). Прошу Северную… Дежурный? Позовите Буторина.

В комнату Ильи, где уронив голову на руки, сидит за столом Василий, с внутренней стороны входит Гайнутдинов.

Г а й н у т д и н о в (весело). Убежала.

В а с и л и й (поднимает голову). Кто?

Г а й н у т д и н о в. Вера. И Настенька за ней.

В а с и л и й (вздыхает). От меня тоже… все бежит…

Г а й н у т д и н о в (не поняв Василия). Какой бес ты ноешь? Бежит, не замечает… Разве мужчина так надо? Ах, не замечаешь? Прощай. Мы с тобой далеко-далеко. Ты — себе, я — себе, одно удовольствие. Серьезный характер не имеешь!