Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия Страница 19

На протяжении всех девяностых годов будущий автор «Чужой» непрерывно участвует в бандитском движении. Работает последовательно в двух киевских группировках. Специалист широкого профиля, чаще прочего он занимается обеспечением «крыши» и выбиванием долгов, то есть рэкетом. Долгое время гастролирует в Европе, особенно интенсивно по странам бывшего соцлагеря. Чтобы понять, что это все значит в переводе с языка милицейских протоколов, лучше всего прочесть «Чужую» и рассказы, среди которых, между прочим, преобладают написанные от первого лица. Прямая трансляция из головы гопника, отодравшего палку от шведской стенки и бегущего громить кавказские ряды на рынке. Репортаж от лица рэкетира, отправляющегося на стрелку с палестинцами с бейсбольной битой в багажнике. По правде сказать, писатель, владеющий такой экзотической профессией, вызывает столько вопросов, что я задаю ему всего один: ставил ли он должникам утюги на животы? «Утюги – это все херня. Во-первых, долго, во-вторых, отягчающие обстоятельства, за это сильно увеличивали срок и мусора п***или».

Немотивированные нападения, вендетта, неконтролируемые вспышки ярости – Адольфычев театр жестокости может похвастаться впечатляющим сюжетным репертуаром; однако центральная коллизия тут – преступление и наказание. Никакого отношения к традиционно достоевской системе ценностей эта коллизия не имеет. Тут чистый Ветхий Завет: вину можно в лучшем случае возместить с лихвой, в худшем – искупить жизнью, но никакого прощения быть не может. Это как с колхозником в «Чужой», который, после того как бандиты, смеха ради, имитировали лобовое столкновение, в сердцах показал им дулю: оскорбил, значит, виноват; виноват – так сдохни, хотя бы понарошку.

В конце девяностых Адольфычу, в чьи интересы всегда входило не только выбивание денег, но и пополнение лингвистического багажа, предоставляется возможность изучить тюремный жаргон и фольклор в полевых условиях; однако и после близкого знакомства с пенитенциарной системой он отходит от дел не сразу. Если – после публикации «Чужой» – его и станут показывать по телевизору, то вместо лица у него будет композиция из мигающих разноцветных квадратиков. «Нестеренко, – сразу предупреждает он, – псевдоним».

На просьбу обозначить свой нынешний статус по отношению к миру криминала, Адольфыч, не задумываясь, отвечает:

– Я – действующий резерв.

И при каких обстоятельствах возникнет шанс, что он выдвинется на передний план?

– Ну, если на святое замахнутся. На что?

– Как на что? На пенсию! – приступ аффектированного, папановского, из «Бриллиантовой руки», смеха.

– Там моя пенсия, – неопределенно показывает Адольфыч.

Загадочный собес, обеспечивающий этого несомненно дееспособного мужчину прожиточным минимумом, находится на левом берегу Днепра, далеко. По дороге туда, закошмарив таксиста, свернувшего было не на ту улицу («Ой, дяденько, а вы часом не маньяк?»), Адольфыч не без чувства заслуженного удовлетворения демонстрирует мне проспекты и площади, заполненные людьми славянской внешности («Ну как, много вы видите кавказцев? – ага, то-то»; чуть раньше он рассказывал мне о той роли, которую украинские этнические группировки – не милиция и не отдел по борьбе с нелегальной иммиграцией! – сыграли, выдавив с Украины кавказские бандформирования; он не скрывает своего участия в погромах «зверей»), и кое-какие достопримечательности, в том числе памятники Богдану Хмельницкому, Шевченко, Грушевскому, «Родина-мать».

Последняя по-настоящему впечатляет как величественный имперский символ даже со спины.

– Однажды, – Адольфыч неутомимый гид, – я заплатил одному долбо*бу тыщу долларов, чтоб он вот отсюда, – показывает на соседний холм, – пальнул по ней из гранатомета.

– ?

– Чтоб дырку в жопе прострелить. Прищуриваюсь, пытаясь разглядеть отверстие.

– Но он не успел, раньше его взяли.

– Почему?

– Да долбо*б.

В теории, писатель Нестеренко мог бы служить идеальной иллюстрацией феномена возрождения империи, рухнувшей в политическом аспекте, на новых культуроцентричных основаниях; «второго дыхания» русской литературы, открывшегося за счет нерусских русскоязычных – «постколониальных» – авторов. На практике сам автор не ощущает свой язык русским и уж тем более российским, имперским. Это такой же украинский, в киевском изводе; Адольфыч не испытывает ностальгии ни по советским временам, ни по империи, и не скрывает своего презрения к имперской символике. В жопу имперскую символику. В буквальном смысле.

Миновав Русановку и Березняки, мы въезжаем в Лесной: один шаг от шоссе – и ты оказываешься в живописных фавелах из палаток, теремков, тентов, ларьков, вагончиков и пенальчиков.

– Вот она, пенсия.

Торговцы мороженым карпом, майонезом и томатной пастой делают вид, что не замечают Адольфыча; это сейчас; а раньше, когда именно он хозяйничал под полосатыми тентами и рынок был головным офисом его конторы, в дела приходилось вникать по-настоящему, и мало кто при его появлении продолжал лущить подсолнечники как ни в чем не бывало. «Работать» – значит принимать участие в разрешении конфликтных ситуаций, и работа это была фул-тайм, без выходных, часто по две-три встречи за день. На глупый вопрос: «А как это, на стрелки ходить?» – Адольфыч, не изгаляясь, хотя мог бы, объясняет: устаешь очень – когда в любой момент тебя могут убить или загрести в тюрьму на 20 лет.

– Движение – по сути, это война, ты все время на войне, каждый день, по несколько раз в день.

Значит ли это, что он вышел из движения потому, что выбился из сил?

Нет, причина в другом:

– Нет смысла: мусора все под себя подмяли.

Если бы не было перестройки, выпускник и затем аспирант вуза Владимир А. Нестеренко стал бы доктором наук; если бы не «мусорской беспредел» «полицейского государства» в нулевых – еще одним памятником на Лесном кладбище; некоторых выносит в литературу самыми причудливыми маршрутами.

– Хотите, я вам отморозка покажу?

Чувствую себя Шуриком в «Кавказской пленнице» – а уж поучаствовать в этом старинном обычае…

– Сейчас, конечно, он уже не отморозок, повезло, брат вытащил.

Киллеру полагается быть в палатке с шаурмой – но на окне металлические ставни, киллер обедает или просто отошел в спортзал.

– Вон, кстати, мой спортзал. – Стандартное, выложенное плиткой здание ДЮСШ в неблагополучных районах.

– А, кстати, вы кто: боксер? борец?

– Не, рукопашник.

– Ясно. А что за зал?

– Нормальный зал. Тренер – заслуженный тренер Украины.

– И вы все эти годы сюда ходите?

– Зал, – терпеливо объясняет Адольфыч, – надо менять довольно часто, долго нельзя ходить.

– К тренеру, что ли, чтоб не привыкать?

– Да нет, мусора присматриваются.

У заведения, отпускающего хот-доги и пиццу из микроволновки, тормозим. Рядом шарятся шкеты с туберкулезными лицами в бомберах и кепках. Один из них, стараясь не светиться, передает писателю в кулак тонкую пачку купюр – и тот, не благодаря, прикарманивает ее. Позже я спрошу его: а вас не подставят? меченые купюры, там, диктофон?

– Та не, то ж бандиты. Это мой воспитанник был.

Перед тем как откланяться, Адольфыч ни с того ни с сего спрашивает «воспитанника»:

– А шо, помнишь, фильм такой был – «Связь через пиццерию?» – Тот, похоже, не склонен прибегать к киноаналогиям в принципе. – Нет? Ну ладно.

Левобережный киевский жилмассив Лесной ничем не отличается от родных подмосковных – брежневская панель, пустыри с мухоморами из крашеного металлолома, близкий лес – но настоящий, до Брянска.

– Как здесь вечером? – без особых надежд спрашиваю я.

– Террор! – жмурится от удовольствия Адольфыч.

В его времена бандиты – и на Лесном, и везде – обеспечивали правопорядок не только на рынке, но и во всем микрорайоне. Что это значит? Значит, что, когда сюда совались чужие или кто-то из здешних гопов наглел сверх меры, «мы закапывали их вон в том лесу. Понарошку».

В дельте тропинки, впадающей из массива в грязноватое море рынка, «граждане» продают с ящиков соленья и овощи по сезону.

– А для них хорошо, что милиция вас вытеснила?

– Плохо, как и всякая монополия; от отсутствия конкуренции потребитель проигрывает.

Кроме того:

– С бандитом все понятно, он сам здесь живет, в соседнем подъезде, к нему всегда можно обратиться. А мусора – чужие, они ж с села приехали сюда дань собирать.

Хорошая фраза на эту тему есть в новелле «Святая Лена», где речь идет о первой половине девяностых: «В то время граждане приспособились к бандитизму, как приспосабливаются ко всему местному, не принесенному на штыках иноплеменных захватчиков. Редко у кого не было родственника в банде или не родственника, а знакомого знакомых, короче, как с проститутками: на одного самого мелкого бандита – человек триста, которые могли к нему обратиться».