Сомерсет Моэм - Записные книжки Страница 19

Каждое поколение считает отцов и дедов энергичнее и добродетельнее собственных современников. Стенания о том, что люди теперь совсем не те, что прежде, можно обнаружить у Геродота, у писателей конца Римской республики, у Монтеня и у нынешних авторов. Дело в том, что человек ненавидит перемены и страшится их. Меняются лишь обычаи, а не люди.

Надо особенно настороженно относиться к тем идеям, которые кажутся наиболее самоочевидными и не требующими доказательств: они общеприняты, мы с детства наслышаны об их истинности, все окружающие принимают их беспрекословно, и нам поэтому в голову не приходит поставить их под сомнение. Тем не менее именно эти идеи и надо в первую голову взвешивать очень тщательно. Гипотезы одного поколения часто у следующего считаются нормой, сомневаться в которой нелепо. Однако идущее следом третье поколение отвергнет их как бесполезные, устарелые и глупые домыслы.

1902

Мне кажется, что люди, обычные заурядные люди, никак не соответствуют грандиозной идее вечной жизни. Со своими ничтожными страстишками, мелкими добродетелями и пороками они вполне на месте в повседневности бытия; но идея бессмертия слишком величественна, она не вмещается в форму столь скромного размера. Мне случалось наблюдать человеческую смерть, и мирную и трагическую, и ни разу я не заметил в последний миг ничего, что наводило бы иа мысль о бессмертии души. Человек умирает так же, как умирает собака.

«Положение во гроб» Тициана. Ничто в этой картине не говорит мне о трагичности события, об ужасе смерти или о страданиях живых; скорее, я ощущаю теплое дыхание жизни и буйную красоту Италии. Даже в этот страшный смертный миг над всем торжествует жизнь; вероятно, так оно и должно быть в искусстве: красота преображает любую низкую сцену, даже в смерти и горе воспевая радость жизни.

Во взлетах человеческой мысли проявляются всего лишь особенности биологического функционирования мозга; так, прекраснейшие мелодии, при всей их возвышенности, можно передать с помощью простых нотных знаков.

Сознательная жизнь, прямо или косвенно, определяется местом человека во вселенной и его потребностью ознакомиться с окружающей средой — чтобы либо самому приспособиться к ней, либо ее приспособить к себе.

Основа нашей нравственности на удивление зыбка; на каких странных основаниях покоится моральное чувство, видно по тому равнодушию, с каким на протяжении веков набожные люди относятся к злодеяниям, описанным в Библии. Разве осуждались когда-либо обман Иакова или жестокость Иисуса Навина? Ничуть. Разве испытывают эти праведники шок от лютой гибели детей Иова? Ни малейшего. Разве сострадают они несчастной Астинь? Мне такого замечать не приходилось.

Не знаю более облегчающего жизнь отношения к ней, чем исполненное юмора смирение.

Горе притупляется от сознания его неизбежности. Полагаю, что человек может справиться со своими страданиями, если выяснит их физическую причину. Кант научился не поддаваться ипохондрии, почти отбившей у него в молодые годы вкус к жизни, когда понял, что виною тому его неразвитая грудная клетка.

Зарождение характера происходит еще при зарождении организма. После появления на свет каждое живое существо оказывается под воздействием условий жизни и окружающей среды. Как это жестоко, что без какой-либо его вины человек наделяется капризным и тяжелым нравом, который обрекает его на несчастливую жизнь.

Каждый молодой человек — это как рожденный ночью ребенок, который, увидев восход солнца, воображает, что вчерашнего дня не существовало.

По глупой и типично английской причуде современной культуры естественные функции организма окутывает завеса молчания. Сакраментальные слова «приличия запрещают» начертаны не только на отдельных углах и стенах, но впечатаны в самую душу англичан, так что многие безобидные, но жизненно необходимые отправления приобрели чуть ли не порнографическую окраску. Насколько достойнее то безыскусное простодушие, с каким в прежние времена воспринимались эти подробности жизни самыми утонченными умами.

Поскольку человек превосходит по своему развитию все другие живые организмы, его способность к страданию тоже несравненно выше: обладая сложной нервной организацией, он переносит физическую боль острее и мучительнее, а сверх того терзается воображаемыми бедами, от которых избавлены менее высокоразвитые существа.

Пожалуй, всю благодать веры сводит на нет лежащее в ее основе представление о жизненной тщете и скверне. Смотреть на жизнь как на тяжкий путь к грядущему блаженству — значит отрицать ее сиюминутную ценность.

Постель. Ни одна женщина не стоит больше пяти фунтов, если только вы в нее не влюблены. Тогда она стоит любых ваших затрат.

1904

Париж. В ней было что-то от пышной красоты Елены Фо-урман, второй жены Рубенса: та же сияющая белизна кожи, синева глаз, подобная морю в летний зной, волосы цвета золотящейся под августовским солнцем пшеницы; но при том еще и куда большее изящество. И ни малейшей склонности к полноте, свойственной, увы, Елене.

Она была женщиной зрелых и обильных прелестей, румяная и белокурая, с глазами синими, словно море в летний зной, с округлыми линиями тела и пышной грудью. Склонная к полноте, она принадлежала к тому типу женщин, который увековечил Рубенс в облике восхитительной Елены Фоурман.

Групповая сцена, достойная кисти Ватто; казалось, так и видишь на лужайке Жиля: вот он, весь в белом, с розовыми бантами на изящных башмаках, смотрит на вас усталыми насмешливыми глазами, и губы его подрагивают. Но отчего? То ли от подавленного рыдания, то ли от готовой сорваться колкости — кто знает…

На Деве Марии было длинное парчовое одеяние цвета небес южной ночью; по нему вились вышитые золотом изящные цветы и листья.

В спокойном озере отражались белые облака, в кронах деревьев проступали желто-коричневые краски близкой осени; лесные дали были расцвечены неяркой зеленью пышных вязов и дубов. Картина величественная, все в ней говорило о многолетней заботе и тщании; быть может, когда-то на берегах этого озера располагались нескромные дамы с картин Ватто, в изысканных выражениях обсуждая с разодетыми в цветные шелка галантными кавалерами стихи Расина и письма мадам де Севинье.

Веселая дерзкая показная манерность, вызывающее позерство, которому для полного удовольствия необходимо возмущенное изумление презренного мещанина, — в точности как у того восхитительного создания, что, весь вычурность и изящество, в камзоле и жилете синего атласа, с кружевными гофрированными манжетами, в розовых панталонах и башмаках, с небрежно сброшенной на руку легкой накидкой, навеки застыл на полотне Антуана Ватто «Равнодушный».

Ранним утром, когда солнце едва только встало, деревья и водную гладь окутывала изысканная нежно-серая дымка, как на прелестных полотнах Коро; пейзаж был пронизан едва уловимым благодатным сиянием, очищающим и возвышающим душу.

Лицо у него было почти квадратное, с довольно крупными чертами, но при этом на редкость красивое. Однако облик его поражал не только красотой: насупленное лицо, в минуты покоя становившееся почти угрюмым, большие темные миндалевидные глаза восточного разреза, алые, крупные, красиво очерченные чувственные губы, короткие темно-каштановые кудри — все создавало впечатление бездушной надменности, величайшего безразличия и пренебрежения к страсти, которую он может внушить. То было лицо злое — но красота ведь не бывает злой, лицо жестокое — но безразличие не может быть в полной мере жестоким. Лицо это оставалось в памяти, вызывая восхищение и страх. Кожа у него была чистая, цвета слоновой кости, с нежно-пунцовым румянцем; и руки, нервные, ловкие, подвижные, с длинными чуткими пальцами, как на портрете скульптора кисти Бронзино. Казалось, под их прикосновениями глина едва ли не сама собой принимает дивную форму.

То было удивительное лицо: безжалостное и равнодушное, вялое и страстное, холодное и одновременно чувственное.

Весь так и лучится здоровьем, как персонажи картин венецианской школы — их упоение жизнью кажется вполне естественным.

У него были злобная ухмылка фавна из Вьенна, рот плута, блестящие безжалостные глаза; и тот же маленький нос, та же странной формы голова, которая, несмотря на его человеческий облик, напоминает о звериной сущности мифического фавна.

Сияющая холодной красотою, она обладает изысканной девственной грацией, совершенно бессознательным спокойствием, наводя вас на мысль (которой вы невольно улыбаетесь) о статуе Дианы в Лувре, где богиня в образе юной девушки спокойным жестом застегивает свой плащ. У нее такие же тонкие изящные ушки, а лицо поражает изысканной правильностью черт.