Лев Рубинштейн - Причинное время Страница 19

Но фактор антропологический не дает покоя.

Я вот что имею в виду.

Сколько себя помню, всегда — то есть до поры до времени — существовала некоторая общественная конвенция по поводу того, кто СКОРЕЕ ВСЕГО хулиган, а кто СКОРЕЕ ВСЕГО нет. Это легко определялось по внешнему облику, по манере речи, речевым интонациям, особенностям словоупотребления, по мимике и пластике. Разумеется, время от времени злостным преступником вдруг оказывался милейший юноша с интеллигентной речью, а разбойничьего облика дядька оказывался, например, выдающимся и всеми уважаемым хирургом (я в детстве знал такого). Но эти случаи всегда воспринимались как исключительные, каковыми на самом деле и являлись.

Даже и милиции было более или менее понятно, кто потенциальный правонарушитель, а кто нет. Даже и сельский участковый понимал, кто СКОРЕЕ ВСЕГО разбил окно в колхозном клубе — пьющий комбайнер Федя или недавно приехавший из города руководитель детского хора.

Нет, нельзя сказать, что в годы моего детства очки, шляпы и пОртфели вызывали в среднестатистическом обывателе безотчетное почтение. Вовсе нет. Даже подчас наоборот, вызывали отчетливое подозрение. Но не в хулиганстве все же. Вредитель или шпион — это пожалуйста, это сколько угодно. А хулиган? Нет, что вы.

Но вот нет нынче вредителей и шпионов. То есть, конечно, водятся и сегодня “шпионы” и даже целые шпионские камни, но их совсем мало, а для спокойствия и устойчивости властной вертикали их должны быть тысячи и миллионы. Вот они и были, эти миллионы, и в тридцатые, и в сороковые, и в пятидесятые годы. Потому что когда страна быть прикажет шпионом, у нас шпионом становится любой.

А сейчас шпионов единицы. Сейчас новый, как говорится, тренд. Сейчас все хулиганы. И в хулиганы все чаще попадает то умудрившийся избить двухтрех полицейских молодой человек из интеллигентной семьи, наделенный субтильным телосложением, плохим зрением и знанием нескольких иностранных языков, то хрупкая барышня, выпускница философского факультета, с провокационными целями пытавшаяся вступить в преступный сговор с Богородицей, то еще кто-нибудь в подобном роде. На этом фоне воображаемый сюжет с какой-нибудь, допустим, пожилой учительницей, обвиненной в том, что она до полусмерти изметелила классным журналом роту ОМОНа, нанеся ей, роте, не только физические, но и глубочайшие нравственные страдания, не кажется слишком гротескным. Да и сам гротеск как художественный прием с почтенным стажем полностью утратил в наши дни всякую выразительную силу. Какой еще гротеск? Посмотрите вокруг. Почитайте газету. Загляните в телевизор. Гротеск… Скажете тоже.

Я даже не стану задаваться вопросом, почему в наше время на роль хулигана не могут подыскать кого-нибудь похожего на хулигана в классическом, так сказать, смысле этого слова. Почему у них хулиганами все время оказываются люди, похожие на кого угодно, но только не на хулиганов.

Потому что я, кажется, и сам знаю ответ. Раньше это называлось “классовым чутьем”. Теперь я бы назвал это антропологической несовместимостью.

Ну просто возьмите и сходите разок-другой на эти судебные заседания. Ну просто посмотрите на лица обвиняемых и сравните их с лицами судей, прокуроров и “потерпевших”, потерпевших прежде всего от матери-природы и от недостатка любви в детском возрасте.

Не столько на сознательном, сколько на бессознательном уровне вся эта дорвавшаяся до судов, следственных комитетов, депутатских мандатов и президентских кресел нежить физиологически не может совместить свое призрачное, убогое существование со всем живым, подвижным, веселым, благородным, красивым. И старается всеми доступными ей способами пригнуть, пригасить, притопить, замести под диван, прикрыть дерюжкой все то, что столь красноречиво напоминает ей о ее собственном ничтожестве.

Не потому ли большинство этих новейших “хулиганов” и “хулиганок” столь достойно и мужественно ведут себя и на позорных судилищах, и в местах заключения, что и они отлично знают цену и себе, и им? Они просто не могут разговаривать с нежитью на ее языке, который у нежити называется “сотрудничеством со следствием”. Это та самая антропологическая несовместимость.

Не потому ли судейские-прокурорские, вроде бы не выглядящие как голливудские злодеи-садисты, проявляют столь иррациональные, ничем не объяснимые жестокость и бездушие? Это та самая антропологическая несовместимость.

Судьи даже навязанную им явно устаревшими условностями имитацию процессуального этикета исполняют с почти нескрываемым усталым раздражением. Ну, что там еще? Защиту, говорите, надо выслушать? Ну давай, говори, защита. Только недолго и негромко, а то и так башка трещит. И не забудьте, что звонок не для вас, а для учителя. То есть для судьи, я хотела сказать. Что? Пострадавший врет на каждом шагу? Сама вижу. Ну и что? А при чем здесь вообще пострадавший, если вон там какие в клетке страшные чикатилы сидят. Будут сидеть, я сказала!

Почему? Потому! Вопрос снят как не имеющий отношения к делу

Нет, здесь не только “социальный заказ”. Здесь правит не только, как в греческой трагедии, рок, поселившийся в наши дни в нашем великом городе за красными кирпичными стенами.

“Здесь, милостивый государь, антропология-с”, как мог бы сказать по этому или сходному поводу какой-нибудь персонаж Достоевского.

Хроника двора

Почти каждый нуждается в дружбе. Особенно если он подросток, проводящий много времени во дворе.

Допустим, он, подросток, не прочь завести дружбу с компанией приличных ребят, которые не только читают и обсуждают между собой разные интересные книжки и ходят в шахматный кружок, но и вполне умеют отстоять свое достоинство и право быть такими, какими им хочется быть, в мелких и крупных стычках со шпаной. Они веселы и раскованны. Ему хочется к ним, и это понятно.

Но они мягко, но твердо дают ему понять, что, если он хочет с ними дружить, пусть прочитает хотя бы несколько книжек, чтобы и им было с ним хоть чуть-чуть интересно. Пусть не пытается развлечь компанию детскими анекдотами про “сумасшедший дом” и пусть перестанет глупо ржать при одном только появлении несчастного умственно отсталого и всегда улыбающегося тридцатилетнего младенца Жени в дурацкой своей панамке и с вечным леденцом за щекой — это не смешно, смешно совсем другое. Они не прочь принять его в свою компанию, но пусть он все-таки постарается преодолеть привычку врать по любому поводу и даже вовсе без повода. И самое главное, пусть он раз и навсегда забудет о своих притязаниях стать в этой компании самым главным — нет у них тут главных. А так — пусть старается, они не против.

Но стараться подростку Валере Севидову (надо же— все-таки вспомнил!) ужас как неохота. Ему проще на правах старшего и поэтому самого длинного и самого сильного возглавить компашку вороватых, шкодливых и подловатых малолеток-двоечников, любящих подглядывать с помощью отцовского трофейного бинокля в окошко женской бани, подбирать окурки под фонарем, натягивать поперек вечернего двора невидимую в темноте веревку, передразнивать заик, обжухивать подслеповатого мороженщика, подсовывая ему трехкопеечные монетки вместо двугривенных, и дразнить привязанного у магазина пожилого и нервного кобеля Буяна.

И этот Валера, конечно же, не может простить тех, кто не взял его в свою компанию. И он, разумеется, как может им пакостит. И по-мелкому, и по-крупному. Нет, не сам лично, а руками той самой поганой мелкотни, у которой он считается главным.

И он знает, этот Валера, что каждый из них в любой момент может его продать и предать, но что делать — выбор сделан, это его, так сказать, социальная база, это его, если угодно, целевая аудитория. А другой нет. И быть уже не может. Детство пройдет, а это останется. И это, скорее всего, навсегда.

Вот вроде бы и все.

Но я знаю: читатель ждет уж “рифмы”. Ему, возможно, хочется думать, что автор вовсе не закончил свою историю, потому что история, видите ли, продолжается увлечением героя-подростка — хотя и совсем другого, выросшего в совсем другом дворе и носящего совсем другое имя, — шпионскими фильмами и идиотскими книжками из “Библиотечки военных приключений”, потому что приличные книжки читать он так и не научился. А потом не может не возникнуть заветной мечты о холодной голове, горячем сердце и наспех вымытых после ночного допроса руках.

Еще и о том хочется, возможно, услышать читателю, что мечты иногда не только сбываются, но и заносят мечтателя туда, в те сновидческие сферы, которых он и вообразить-то не смел никогда. И о том, что, даже став волею немыслимых обстоятельств главным начальником большой и неуклюжей территории, территории несравненно более обширной, но куда менее вожделенной, чем двор его детства, герой наш навсегда остается тем самым подростком, которого так и не взяли и уже никогда не возьмут в приличную компанию.