Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2004) Страница 19

Замечания Кузнецова не казались мне обидными, наоборот. Важно, что учителю не безразлично творчество бывшего ученика своего, а советы ему он готов давать и сейчас.

Я ему сказал о поэме, что это его лучшая вещь из того, что он уже написал. Кузнецов согласно кивнул и добавил, что все предыдущее творчество лишь подготовило эту поэму.

Поздней, когда поэма была уже напечатана в журнале, Поликарпыч сетовал, что москвичи ни черта в ней не поняли или не доросли до нее, ему было обидно, что до сих пор не вышло ни одной серьезной критической статьи о ней.

О быте

— Ты сам, Игорь, видишь, как у меня в быту, — заметил Поликарпыч после небольшого семейного скандала. — Меня ничего не держит на свете — ни семья, ни быт. Только поэзия! Деньги нужны, чтоб содержать их (кивнул он из кухни в сторону комнат, где находились две дочери и жена). И если не смогу больше писать — ничто меня в этой жизни не удержит. Я уже написал свою лучшую вещь “Сошествие в ад”. Равную ей уже не напишу. О рае написать не смогу, потому что время в стране как раз для ада, а не для рая. — И на мое несогласие с ним: — Ну, это сейчас говорю, а там посмотрим...

Я думаю, что и рай Кузнецов бы осилил.

Поликарпыч при очередной встрече в “Нашем современнике”, будучи в добром расположении, сказал мне:

— Станислав мало чьи стихи читает в своем журнале, но твои читает всегда, можешь этим гордиться .

Юрий Поликарпович при мне разговаривал с кем-то по телефону:

— Да что ты говоришь, кто такой? (Здесь можно поставить имя любого литчиновника.) Что это такое? Пустое место! У них один пишущий (в руководстве СП) — Сегень, да и тот без должности.

На “Путь Христа” я бросил все силы, а их у меня немало. Все стихи я писал вполсилы! А здесь бросил все, что у меня было. Напрягся, жаль, что почти никто не заметил, какое эпическое произведение я написал... Александр Пушкин только к этому подступался в “Вещем Олеге”. Пока я писал поэму, я был чист перед Богом, полтора года не пил. А ты хочешь читать поэму с похмелья, но это же Христос!

— Игорь, а ведь ты еще не нашел свою точку соприкосновения с Богом? — говорил он мне в те дни. И тут же советовал прочитать беседы с Серафимом Саровским, записанные Мотовиловым.

Геннадий Морозов

Письмо из города Касимова

Дорогой Станислав Юрьевич!

Обидно, горько и больно. Душа моя скорбит и вспоминает до мелочей все недолгие встречи с Юрой Кузнецовым.

О его смерти я узнал случайно из письма Коли Алешкова, моего друга и сокурсника по Лит. институту. Я до сих пор не знаю, что случилось с Юрой.

Летом он прислал мне коротенькое письмишко — тёплое, сердечное, сообщая, что подготовил цикл моих стихов. И вот стихи вышли, а Юры нет. Стасик, как мне жалко его! Жалко, как Рубцова, Шукшина, как Передреева, Кожинова, Селезнева и многих наших русских братьев, именно так я их всегда чувствовал, воспринимал и любил.

Все эти дни перечитываю Юру, все, казалось, уже знаю чуть ли не наизусть, а всё равно — тянет и тянет к его изумительным стихам, к его чистой душе. Царствие ему Небесное! Да будет земля ему пухом!

Первая моя встреча произошла с ним в Москве. В то время я учился в Лит. институте. Приехал на сессию.

Помню, за столиком в писательском кафе сидели: Передреев, Кузнецов и ещё кто-то, возможно, Виктор Кочетков.

В этот вечер все мы крепко выпили, а когда стали расходиться, то Юра вдруг спросил меня (до сих пор помню его грустное и особой бледностью подернутое лицо, особенно лоб), где я остановился, есть ли у меня ночлег. Я сказал: “В общежитии, на Добролюбова...”. Он печально-печально, почти горестно улыбнулся, ушел в свои личные воспоминания, а когда вернулся оттуда, то, как бы очнувшись, сказал: “Поедем ко мне. Я недавно получил квартиру...”. Помнится, как мы ехали на трамвае (почему-то более всего запомнился именно трамвай, хотя ехали, должно быть, и на метро). Да, забыл сказать, что в ЦДЛе Юра познакомил меня со своей женой — Батимой. Был с нами ещё один поэт — Саша Медведев.

...И вот мы все летим в лифте наверх, на Бог знает какую высоту... Так я очутился в Юриной квартире, новенькой и ещё ничем не заставленной. Что запомнилось мне: письменный стол, небольшой, обычный, кажется, с выдвижными ящиками. На столе — бумажные листы. На одном из них чёрной шариковой ручкой, а может, даже тушью, написано несколько строф стихотворения: “Ты зачем полюбила поэта...”. Строчки сразу отрезвили мой мозг, в них поражала распахнутая, пространственная ясность, утягивающая в глубь пространства всё моё существо.

Неподалёку от листка со стихами лежало большое, возможно, орлиное перо. Перо диковинное, маховое.

Вот подзабыл: было ли оно заточено для писания им, или просто наш поэт держал его как сувенир.

Потом сидели мы на кухне. Батима достала из холодильника “Перцовку” (запомнил, что была именно эта марка), и мы втроем допили её. Батима ушла спать. Вроде тогда и кровати у них ещё не было — спали на полу, на стеганом матрасе. Мне досталась раскладушка, а Саша... кажется, на раскладном кресле был уложен... Вот прошло столько лет, а всё-то зримо, помнится, стоит перед глазами — вживье.

Но главное, несмотря на хмель, очень поразила его поэма “Змеи на маяке”. Он недавно закончил её, и поэма не отпускала его от себя. Он читал её в четыре утра глуховатым голосом, блёкло, маловыразительно, но это всё пустяки — сам текст завораживал своей многозначительностью, в нём мелькали то свет, то тьма, то глухие провалы в тартарары, то ослепительные взлёты мысли, пленяла зашифрованность, возбуждало подсознание, веяло гоголевским мировидением и тем, что никак не поддаётся пересказу обычным языком.

Какое необычное, вдохновенное состояние пережил я, слушая чтение поэта! Юра сидел за кухонным столиком у окна, в полурасстёгнутой рубашке, рукава ниспадали до самых локтей, и весь он был поразительно молодым, дерзким, овеянным светлой и загадочной улыбкой славы... Кроме поэмы Юра прочёл нам “Ты зачем полюбила поэта…” и много другой лирики, которой я ещё не знал.

Легли спать на рассвете, а в полдень поднялись с больными головами. Юра попросил Сашу Медведева собрать на кухне бутылки, сдать их и купить пива... Проявляя тёплое русское гостеприимство, Юра с Сашей проводили меня до трамвайной остановки.

Щемящее чувство грусти, расставания овладело мной. Какие замечательные ребята! Какие необыкновенные, глубокие, по-русски энергичные, искренние стихи! Моя духовная, внутренняя жизнь озарилась как бы новым, невиданным светом, исторгнутым строками этой поэзии, её новыми символами и образами, её связующим сложным узлом — земного и небесного Бытия.

И ещё запомнилась мне зима 86-го года, когда я приехал в Переделкино и увидел там Юру Кузнецова. Он усиленно работал над переводами, у него был договор на книгу. Мы общались почти каждый вечер. Юра говорил: “Гена, я много работаю. Перевожу каждый день по 100 и более строк”. Я в то время писал книгу “Посветлело”, впоследствии вышедшую в издательстве “Советский писатель” в 87-м году.

В Москву мы ездили на электричке. Вот живая картинка перед глазами: время в обрез, Юра бежит впереди, в каких-то старых, сбитых ботинках, коротких брюках, распахнутой куртке, с по-птичьи сидящей шапчонкой на голове.

Вскочили в промерзлый громыхающий вагон, тяжело и загнанно дыша.

Как-то в эти годы приезжал в Петербург Вадим Валерьянович Кожинов, вечером пошли в гости к Коле Коняеву. Сидели до полуночи. Кожинов играл на гитаре, пели песни. Вспоминали тебя, Стасик, Рубцова, нашу поездку на открытие памятника в Тотьму. Потом Вадим Валерьянович рассказывал о том, как Юра посвящал ему стихи. И ещё Юру Селезнёва вспоминали.

И вот сейчас всё дорогое, все эти милые лица ушли, Стасик, от нас. И целыми днями крутится в голове, сверлит мозг строка: “И хочешь лицо дорогое погладить — / По воздуху руки скользят”.

За эти годы развала и дикости прошла целая цепь смертей, пронизывая нас болью, обидой, сиротством. Вспоминаю многое, и в основном незначительное, как бы мимолётное, ставшее сейчас значимым. По-новому воспринимаются и стихи Юры, которые стали ещё с середины 60-х частью моей духовной жизни.

Стасик, дорогой! Я месяца три назад написал Юре из Касимова дружеское, сердечное письмо. Хорошо, что именно вовремя подсказало мне сделать это сердце, какая-то неизъяснимая тяга появилась в душе, как будто ждала душа освобождения.

Я сел — и написал.

Слава Богу, что успел это сделать при жизни, — так что он должен был получить моё письмишко. Видимо, душа жила скорбными предчувствиями. Стасик, Юру я видел в последний раз на пленуме, проходившем в Петербурге летом 1999 года. Меня расстроил его вид, он был удручённым, хмельным и как бы отсутствующим. Он ушёл в себя, и трудно было быть рядом с ним и вести разговор, тем более что вокруг него образовалась целая толпа прилипал и всяческой чиновничьей мелюзги местного союза писателей. И всё же был в те дни редкий по душевности момент: нас пригласили в Смольный на встречу губернатора Владимира Яковлева с писателями. Небольшой зальчик. На трибуне кто-то выступает... Вдруг ощущаю — кто-то положил мне руку на плечо и как бы слегка надавил. Оборачиваюсь — сзади грустный-грустный Юра Кузнецов, легкая полуулыбка, бледная сумрачность лица. Повернулся и поверх спинки стула протянул ему руку, что-то приветное сказали друг другу.