Станислав Кондрашов - Яростная Калифорния Страница 2

Во второй комнате болтала по телефону молодая особа, довольно привлекательная. Набрав брошюрок, мы подошли к ней, и, когда она повесила трубку, мой товарищ, не тратя времени на психологическую подготовку, сказал: «Может быть, вас это удивит, но мы советские журналисты». Это удивило ее, да так, что багровые круги пошли по лицу Жаннет Маклоски, любимой дочери мелкого бизнесмена из Колорадо, сидевшей там за столом не ради долларов, а по призванию. Но никогда не приуменьшай выдержки американца, особенно американца, который по роду своих занятий общается с прессой. Жаннет Маклоски быстро справилась с волнением, хотя прелестный майский полдень обрушил на нее колоссальную проблему: как перепрыгнуть от теоретической ненависти к своим врагам к конкретной ненависти к двум довольно молодым, любезным, приличным, что называется, людям, не внушающим особого страха? В жизни своей Жаннет лишь раз видела живую американскую коммунистку, да и ту мельком.

Тем не менее, не забывая улыбаться, она бесплатно нагрузила нас полным собранием берчистской литературы, а также «Коммунистическим манифестом» в издании «Общества Джона Берча».

— Мы изучаем тех, против кого боремся, — сказала Жаннет. — Может быть, и вы чему-нибудь научитесь из наших публикаций.

На том мы и расстались — не только с Жаннет Маклоски, но и с Лос-Анджелесом, потому что спешили к самолету. Мы мчались по улицам, по автострадам Голливуд-фривей и Харбор-фривей, а за нами, меняясь местами, выскакивая из поперечных улиц, закладывая сложные виражи, шли три машины с агентами ФБР, и, достоверности ради, я записал номера двух из них. В машинах было шесть человек, и каждый по профессиональной натасканности на крамолу и рвению «охотников за ведьмами» годился в наставники молоденькой берчистке: уходя в отставку, штатные сыщики частенько становятся активистами и агитаторами «Общества Джона Берча»...

Между тем в «Пентхаузе Манхеттена» день злого револьвера близился к концу. И спрятав блокнот, я с удивлением вижу, что не к «хэппи-энд» катится история, а к трагической развязке. Злой-то револьвер у того бродяги, роль которого играет опытный киноковбой Глен Форд. И когда вдвоем они все-таки одолели пустыню и пришли в маленький пыльный городок, его товарищ (известный драматический актер Артур Кеннеди) решил убить Форда, но в последнее мгновение сам был сражен пулей из злого револьвера. Был сражен и квалифицированно прокрутился на городской площади, вскинулся в предсмертном вздохе, затем первоклассно согнулся и финально рухнул, откинув длинные ноги в походных бутсах.

Так пассажиры скоротали полтора часа и тысячи полторы километров, и не успели Артура Кеннеди, голубчика, протащить в пыли за длинные ноги сквозь невозмутимую толпу на площади кинематографического городишка прошлого века, как под крылом нашего «Ди Си-8» феерическими электроплитками заплясали (если вспомнить метафору современного поэта) огни вечернего Лос-Анджелеса 1968 года — бегущие огни автострад, неоновое ритмичное мигание реклам и вывесок, свет жилищ и подсветка домашних бассейнов для плавания. Ослепительный прожектор самолета добавил свое в это пиршество, и среди сонмища огней пилот без промаха нашел синие приземистые фонари, окаймлявшие мрак посадочной полосы, и мягко посадил машину на исчерченный тяжелыми шасси бетон аэродрома, пропускающего в год пятнадцать миллионов пассажиров, и, покачав нас в поясных ремнях, как к домашнему гаражу, подрулил к тому району аэродромного комплекса, где всюду сияли буквы TWA, сообщил местное время и погоду, поблагодарил нас за то, что мы прибегли к услугам TWA, и, попрощавшись, попросил не забывать три магические буквы, когда нужда или охота снова позовут в воздух.

А буквы множились, закрепляясь в памяти, — на боках багажной тележки, подскочившей к грузовому люку, на карманах, спинах, шлемах рабочих в белых полотняных комбинезонах, на гармошке раздвижного коридора, который четырехугольным жерлом надвигался на открывшуюся дверь самолета. И сказав «гудбай» двум девушкам в золотых платьях, устало доигрывавшим у двери роль хозяек, я шагнул на ковер коридора-гармошки под неведомо откуда льющуюся негромкую, мелодичную, нежно-успокоительную музыку, которая внушала: в этом будничном путешествии не было, как ты видел, ничего страшного, но, если ты все-таки переволновался, прислушайся, стряхни напряжение, ведь ты на земле, и хотя, увы, выходишь из-под нашей опеки, мы надеемся, что все у тебя будет ладиться, все будет так же спокойно и безопасно, как в небе между Нью-Йорком и Лос-Анджелесом.

После предпосадочного запрета первая, земная, сладкая сигарета. Лента транспортера сбрасывает чемоданы на медленно вращающийся широкий металлический круг. Громкий смех, поцелуи и тумаки каких-то воссоединившихся друзей. Завидно. А ты один, лишенный опеки TWA и еще не определившийся на месте, где когда-то был и где, однако, все внове, — настороженный, чужой человек.

Впрочем, где-то среди моря огней, которое открылось с борта скользившего вниз самолета, должен быть один дружеский огонек. Беру такси и говорю молодому таксисту из мексиканцев: «Бульвар Ла Сьенега, 1775, Саут». Такси вливается каплей света в вечернюю холодную таинственность автострад и через миллионы других частиц света несет свою каплю к сине-красному неону мотеля «Аннес», к вывеске, которая сжатым для автомобилиста языком сообщает о «свободных комнатах, ТВ, фоне (телефоне), подогретом бассейне — верх комфорта по умеренным ценам».

Там мои товарищи и их темно-синяя «фьюри» — фурия, благородная, целеустремленная ярость двухсот лошадиных сил. Мы будем неразлучны полторы недели, а потом «фьюри» скроется за поворотом Турк-стрит, Василий Иванович и Таня начнут обратный трансконтинентальный пробег по северному маршруту, оставив меня одного в Сан-Франциско.

Утром, eдва мы успели навестить закусочную на углу, управиться с омлетом, тягучим, как спагетти, и перелистать самые стоящие из полутора сотен страниц пухлой будничной «Лос-Анджелес таймс» (в воскресном выпуске этой процветающей газеты не меньше пятисот страниц), как к мотелю «Аннес» подкатил полуспортивный приземистый «мустанг». Из него вышел мужчина среднего роста, лет сорока с лишним, по-молодому легкий и верткий, с острым, будто слегка обугленным лицом — Том Селф, заведующий отделением «Бизнес уик» в Лос-Анджелесе, наш главный гид и опекун. Через пять минут мы были друг для друга Томом, Василием, Станиславом, без фамилий и приставок «мистер», — приятелями, связанными одним делом.

Для начала Том, разумеется, вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо листок бумаги — нашу программу. Солнечное утро манило на бульвар Ла Сьенега, но программа диктовала скорость и темп. Раз согласился жить по закону американской деловитости, пеняй на себя: твой день расчертят по минутам, а пешие прогулки, праздношатание по незнакомому городу — блажь, на взгляд деловых людей.

Итак, мы выскочили на автостраду. Том прибавил газу и перевел машину в левый, самый скоростной ряд. «Мустанг» зашуршал шинами по ребристым бугоркам, которыми на лос-анджелесских автострадах обозначены разделительные линии. Машины шли по четыре ряда в обе стороны. Нью-йоркских предупреждений о максимуме скорости не было, — а минимум был в пятьдесят миль — восемьдесят километров.

И на огромных зеленых щитах — указателях съездов, въездов и развязок — замелькали названия соседних городов, как некий поминальник католических святых, доказывающий, что первыми из европейцев Калифорнию осваивали францисканские монахи: Сан-Фернандо, Сан-Габриэль, Сан-Бернардино, Санта-Диего, Санта-Ана, Санта-Моника и т. д. Мы пересекли границу Лос-Анджелеса, въехали в другой город, но так и не видели ничего похожего на сельскую местность, все тот же городской пейзаж мелькал справа и слева — с домами, фабричными корпусами, стальными плетениями нефтеперегонных заводов, бензостанциями, торговыми комплексами.

Тянулся и тянулся один нескончаемый город: мегаполис — многоград.

Так и пошло...

Четыре дня сумасшедших фривеев и разных оффисов, а когда график нашей поездки, утвержденный госдепартаментом, продиктовал разлуку с Лос-Анджелесом, мы простились с веселым Томом и федеральная дорога № 27, словно катапульта, забросила нас назад, в глубину континента, за четыреста миль от Лос-Анджелеса. И только там в мирном селеньице Фиш-Кэмп и под гигантскими секвойями на южной окраине йосемитского парка застопорилось время, и, прокрутив в памяти эти сумасшедшие дни, я словно похлопал себя по карманам: а не забыл ли чего?

Забыл чуть ли не главное — осмотреть Лос-Анджелес самыми надежными в мире глазами пешехода. Город мелькал за окном машины. Как и краткость знакомства, этот взгляд из «мустанга» и «фьюри» подрывает мои полномочия у дотошного читателя, который любит не только все осмотреть, но по возможности и ощупать. Правда, у меня есть союзники — лос-анджелесцы, воспринимающие свой город с колес. Разве не позволительно заезжему человеку взглянуть на Лос-Анджелес так, как смотрят его жители?