Абрам Вулис - Литературные зеркала Страница 2

Честертон, конечно, мыслитель. Но прежде всего Честертон — писатель, и в приведенном отрывке сопоставительная работа интеллекта остается в рамках привычной уже для нас образной схемы: «Одно повторяется в другом, как человек в своем зеркальном отражении».

Чистая философия к сравнениям, метафорам и прочим аксессуарам художественной литературы относится с некой настороженностью, и я не убежден, что у Гегеля или Канта зеркала будут попадаться читателю столь же часто, как в эссеистике или публицистике двадцатого века. Но принципы логической гармонии так или иначе командуют философским текстом, направляя последовательность мыслей в узкую щель между Сциллой одних положений и Харибдой других, и начинают эти Сцилла и Харибда, эти причины и следствия, случайности и необходимости, тезисы и антитезисы смотреться друг в друга, на зависть поставленным лицом к лицу зеркалам. Разве не зеркальный прием организовывает антиномии Канта, уподобляя их легкомысленной эпиграмме? Даже игривый выверт у него, разводящий последующую мысль с предыдущей, выглядит легким взмахом кисточки гримера, который дарит своему клиенту толику индивидуальной неповторимости.

Сошлюсь на 56 известной работы «Критика способности суждения»: «Итак, в отношении принципа вкуса обнаруживается следующая антиномия:

1. Тезис. Суждение вкуса не основывается на понятиях, иначе можно было бы о нем дискутировать (решать с помощью доказательств).

2. Антитезис. Суждение вкуса основывается на понятиях, иначе, несмотря на их различие, нельзя было бы о них даже спорить (притязать на необходимое согласие других с данным суждением)»[2].

Не вдаваясь в существо вопроса, надо сразу отметить, что, будучи диаметрально противоположными, обе позиции лерекликаются одна с другой, как формулы «чет» и «нечет». Впрочем, это мое суждение во многом напоминает кантовские суждения о «суждениях вкуса» — о нем вполне можно дискутировать.

И еще одна зеркальная ассоциация наверняка пребывает у истоков шестого чувства: воспоминание о том, как наши мифические прародители, запечатленные Ветхим заветом, научались отделять себя от остального мира — или выделять себя в этом остальном мире. Эту сцену потом рисовала фантазия многих мастеров кисти и пера, за одного из них, по меньшей мере, ручаюсь. А именно за Мильтона, кому принадлежит гениальная догадка о деталях великой психоаналитической фабулы: «И вот человек пришел к осознанию своего Я…» Но обратимся лучше к рассказу Евы о том, как она восприняла собственный лик, самое себя — в виде отражения: «…Я, не имея ни о чем понятия… легла, чтоб заглянуть в светлое, гладкое озеро, казавшееся мне другим небом. Когда я наклонилась, чтобы заглянуть, прямо против меня в воде появился образ, наклонившийся смотреть на меня. Я отпрянула назад отпрянул и он. Однако вскоре я воротилась с чувством тайного удовольствия воротился также ко мне и он, полный сочувствия и любви. Мой взор остался бы прикованным к этому видению, возбуждавшему во мне сладостные ощущения, если бы я не услышала такого предостерегающего голоса:

— Что ты видишь здесь, прекрасное создание, это ты сама: с тобой оно является и исчезает. Но следуй за мною: я приведу тебя туда, где прихода твоего ждет не тень, а тот, чей ты образ»[3].

Есть в этом пассаже и раздвоение личности, и рефлексия, словом, все то, что еще только предстоит открыть и осознать литературе последующих веков. Но есть и платоновское наследие: диалогическая трактовка Проблемы. О взаимоотношениях мира — и человека, человека — и другого человека, наконец, мужчины и женщины. Вот сколь богатая номенклатура смысловых аспектов отражается вместе с Мильтоновой героиней в прозрачных (и столь осведомленных, на многое насмотревшихся) эдемских водах.

Ну так вот, разве я не убедил еще тебя, читатель, сколь много в современном бытии человеческом — именно бытии, а не быту — значит зеркало? Даже при условии, что ты никакая не балерина, и не парикмахер, и не самовлюбленный пижон, и не начинающий Дон Жуан. Ты — простой гражданин нашего времени, читаешь газеты, работаешь, стоишь иногда в очередях и в отпускные недели изредка, при хорошей погоде, поглядываешь на далекие, холодные звезды. И все-таки: неужели тебя — такого обыкновенного, среднестатистического — ни разу в жизни не задела своим загадочным поведением — одновременно и вызывающим, и вкрадчиво камуфляжным — эта оптика? Своей способностью проникать в святая святых искусства — и философии, на вселенские форумы — и в потаенные щели. Своим сочувствием, сопереживанием, состраданием ко всему происходящему вокруг. И своим ледяным, равнодушным нейтрализмом, достойным разве что какого-нибудь инопланетянского философа… У меня еще будет возможность поговорить о неисчерпаемых талантах зеркала. Но я не могу здесь замолчать его страстную причастность к человеческой — и общечеловеческой — судьбе (при показной непричастности и деланном бесстрастии).

Конечно, к зеркалам можно относиться по-разному, с пиететом и с безразличием, заинтересованно или нейтрально. Вот, например, Варлам Шаламов явился к Сергею Третьякову за литературными наставлениями, и у собеседников состоялся такой полемический диалог:

«— А что бросается в глаза прежде всего, когда входишь в комнату?

— Зеркала, — сказал я.

— Зеркала? — раздумывая, спросил Третьяков. — Не зеркала, а кубатура»[4].

Поистине: кому что… Из одного собеседника назревающее шестое чувство так и рвется, и сам он, кажется, рвется в облака — другой обеими ногами стоит на нашей грешной земле…

А теперь я ухожу на последний, предельно заземленный круг. К зеркалам (тем более в контексте шестого чувства) присматриваться с высоты птичьего полета куда как соблазнительно. Но литературоведа зовет на свои просторы художественная практика, зовут зеркала в искусстве (прежде всего в литературе). Обозначаю этой метафорой и предмет, и прием, и симметричную композицию — словом, целый комплекс конкретных объектов и обстоятельств.

Образ зеркала и зеркало образа

Разумеется, полушутливым перечнем некоторых функций зеркала проблему «зеркало в искусстве» не исчерпать — хотя бы потому, что она имеет, помимо поверхностных, наглядно-карнавальных, еще и глубинные, философские измерения. Может быть, внешние эффекты только потому и зачаровывают своим блеском, что берут начало в сложнейших закономерностях социальной и индивидуальной психологии, в исторических (и даже доисторических) недрах человеческого бытия.

Возьму один пример, из которого, как мне кажется, видны интеллектуальные, рационалистические (чтобы не сказать: философские) потенции зеркала, пребывающего пока на наинижайшей должности элементарного оптического приспособления.

Человек разглядывает себя в зеркале… Вряд ли он осознает сейчас, что подтекстом этого полуавтоматического акта является кардинальная психологическая операция: отделение себя от всего остального мира. И что она имеет еще и логическую проекцию: видя себя, созерцатель осуществляет наиболее простое и вместе с тем наиболее фундаментальное деление мира, получая в результате дихотомию: я — и не я. Эти процессы протекают парадоксально. Ознакамливаясь с собой во внешнем варианте, наше внутреннее «я» как бы отчуждает собственное лицо, как бы приплюсовывает его к другим лицам. Но одновременно индивидуальное ощущает себя и утверждает себя именно как индивидуальное, неповторимое, то, чему за пределами некоего незримого круга нет аналогов. Физическая же наша оболочка — независимо от нашей воли — приобретает камуфляжную функцию: мы замаскированы «под» других, мы одеты, как другие, в такую же «шкуру», а на самом деле мы — нечто от слова «наоборот», чуть ли не «оборотни». Для сравнения: подобная картина возникает в научной фантастике, когда могущественные инопланетяне или хитроумные роботы стараются втереться в общество людей неопознанными.

По-иному трактует контакты между человеком и его отражением современный философ. «Совершенно особым случаем видения своей наружности является смотрение на себя в зеркало, — говорит М. М. Бахтин. — По-видимому, здесь мы видим себя непосредственно. Но это не так; мы остаемся в себе самих и видим только свое отражение, которое не может стать непосредственным моментом нашего видения и переживания мира: мы видим отражение своей наружности, но не себя в своей наружности, наружность не обнимает меня всего, я перед зеркалом, а не в нем; зеркало может дать лишь материал для самообъективации, и притом даже не в чистом виде»[5].

Конечно, Бахтин прав: «Мы видим отражение своей наружности, но не себя в своей наружности». Но он и не прав. Мы ищем себя в своей наружности, мы определяем, какая доля нашего внутреннего содержания поступает на внешнюю орбиту, мы корректируем предлагаемый зеркалом материал — и получаем объективный образ. Он несет на себе следы рефлексии. Но наша рефлексия это тоже мы. И, наконец, житейская практика вынуждает нас довольствоваться зеркальной версией самих себя — такими, пожалуй, видят нас окружающие, такими видит нас весь остальной мир. В любом случае зеркало осуществляет по заданию каждого из нас дифференциацию внутреннего и внешнего, то есть служит инструментом, отсекающим душу от тела. Здесь уже рукой подать до основных, определяющих понятий философии с ее противопоставлениями: духовное — телесное, идеальное — материальное. А в дальнейшем подаст свой голос и этика: нравственное — безнравственное, добро — зло.