Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №1 (2003) Страница 2

Хоть сам я политикой не занимаюсь — и не буду, но в критический момент знаю, на чьей стороне окажусь, что и от кого буду защищать. Художнику присуще обостренно, с болью чувствовать всякую несправед­ливость. По моему глубокому убеждению, в моменты противостояния власти — народу художник неизменно оказывается на стороне неимущих, не имеющих выхода на экраны, на страницы газет, журналов, на стороне бессловесно страдающих, обираемых олигархической ненасытной властью. На стороне тех, кого свобода слова лишила слова.

Я редко снимаюсь вовсе не из-за отсутствия предложений. Уже на пятой-шестой странице сценария ясно понимаешь, что тебе предлагают, куда тебя пытаются втянуть — и ради чего. Многие понимают. И, увы, не все выдерживают этот чудовищный напор суеты, воинствующей жестокой безвкусицы: жить-то надо...

Я не берусь никого осуждать, Боже упаси. Люди смиряются с необходимостью заработка, они стараются выжить! И всегда больно видеть, как ради этого им приходится предавать себя, свой талант. Предавать тем самым нашу страну, воспитанную на прямо противоположных, светлых ценностях!..

Нет, уж лучше остановиться вовремя, оглянуться, угрюмо уйти в себя. Но не поддаваться этой всеобщей тенденции. Этим маскарадным презентациям, тусовкам, этому дикому разгулу роскоши. Ведь происходит все на фоне нищающей и нищающей страны, когда родные твои соотечественники вынуждены рыться в помойках.

Пир крупных финансовых хищников творится на фоне замерших заводских корпусов. На фоне фотографий пропавших бесследно — и пропа­дающих ежедневно твоих сограждан. Нескончаемые, безумные по затратам пиры разворачиваются неподалеку от инвалидов, тянущих руки к прохожим. Это — суть сегодняшней жизни.

А вот тусовки, роскошные приемы, сытые презентации — это не суть жизни, а ее раковый нарост, ее бесстыдная яркая декорация. И становиться частью этой роскошно-преступной декорации художник не может.

Когда мне сегодня предлагают какую-нибудь сытую очередную передачу для рекламы или участие в помпезных торжествах, где потрясающие кухни, где замечательные гости, многоуважаемые, мною любимые, я знаю: жители моего Забайкалья — они, кроме куска хлеба, полугнилой картошки и китайской рисовой дешевой водки в целлофановых пакетах, ничего не видят. И каково же им смотреть на всю эту икорную роскошь?

Мне предлагают играть по многим сценариям, которые американизи­рованы. Где плоть, кровь, извращения, бесстыдство. Где слово “честь” забыто, где слово “дух” вообще не упоминается. Я трижды был в Америке и знаю, о чем говорю, — знаю, какими соками питаются корни этого ствола и какие семена разбрасываются по всему миру. Страна, почти не имеющая собственной истории, имеет ли она право навязывать свои правила жизни странам, у которых история не ограничивается двумя-тремя сто­летиями?

Агрессия бездуховности обступает нас со всех сторон. Она воинственна и всепроникающа. Как многие люди старшего и среднего возраста, я защищен отечественной историей, к которой прикасаюсь. Защищен очень многими факторами: своим окружением, своими друзьями, своими близкими, памятью о моих предках. Но я не уверен, что в такой же степени защищено от этого большинство молодых людей. Мир чуждых, противоестественных для нас ценностей навязывается нам постоянно. И не выдерживают, погибают на наших глазах люди, поддавшиеся этому чудовищному напору. Отсюда — само­убийства, отсюда — наркотики, отсюда — извращения. Отсюда — смещение ценностей: что есмь что. И происходит самое страшное — духовная деградация.

Мы все проверяемся сейчас очень сильными и многими искушениями. Не поддаешься на мелкие — на тебя наступают более крупные, растут ставки. Одно время замучили звонками, обещая по 7, 10, 14 тысяч долларов за рекламный ролик. Снимайся в чем хочешь. Хоть в галстуке, хоть в спортив­ном костюме, хоть в трусах. Только скажи две заготовленные фразочки — и деньги твои. Выстоял. Не согласился.

Лишь в одной рекламе я снялся. Рекламировал электронагревательный прибор, который изобрели северодвинцы — наши нищие инженеры, у которых мозги ничуть не хуже, чем у западных ученых. И за эту рекламу мне не стыдно — тем более что я не взял за нее ни копейки.

Нередки такие случаи, когда тебя просто “подставляют”. Помещают на странице “желтой” газеты твою фотографию, которую ты им не давал. А изо рта у тебя — облако, с надписью о любви к этому сомнительному органу печати. Все бывает. Тут спасает только одно: ты-то сам знаешь, что непричастен к безобразным выходкам прессы.

Не снимаюсь в рекламе не потому, что не хочу заработать деньги, которых не хватает. А не хочу я предавать какую-нибудь бабушку, которая верит мне, верит моим героям. Вот этому мужику я верю, решит она, а реклама ее обманет. Я же такого себе никогда простить не смогу.

Предать человека — это значит предать самого себя... Мне легче взять гитару, с которой редко расстаюсь, и поиграть на своих трех — пяти аккордах в переходе метро. Знаю пару таких уютных, удобных мест, где можно, надев очки и кепчонку, чтоб не очень узнавали и не тыкали пальцами, попеть русские народные песни.

Искусство должно помочь возрождению народа. Но и народ должен помочь возвращению искусства. Не должен он поддерживать ни одной своей трудной копейкой отравляющий душу и мозг товар, широко предлагаемый на книжных прилавках, в киосках аудиовидеозаписи. Важно не давать всему этому чуждому — ничего !

Не поддерживать чуждое — это уже поступок. Это поступок, свидетельст­вующий о твоей верности России... Стараюсь не соглашаться на интервью. Мне в день по шесть-семь “желтых” газет названивают. И всех я посылаю очень далеко. Русский человек должен основательно ограждать себя от вторжения всяческого безобразия в свою жизнь. Во имя сохранения в себе самого сокровенного — своей русскости.

При всей замученности, нищете, всеобщей зачумленности остались еще у нас и светлые головы, и гордые, мужественные сердца. Клевета, что Русь полностью споили, что окончательно поставили на колени. Неправда, что душевная слепота поразила весь русский народ и ослабила нас до последнего гибельного предела — сегодня прозревают многие. И остановить этот процесс уже невозможно.

Да, никогда еще на Руси не было такого сквозняка — сквозняка чуждых верований, чужеродных растлевающих идей, искушающих нас на каждом углу. Я вовсе не консерватор. Но не видеть, что они вытесняют наши традиции, истребляют наши корни, унижают нашу культуру, уничтожают наше Православие, выжигают все, на чем выросли наши деды и прадеды, — преступно. Поддерживая, даже по мелочам, все чуждое России, мы уничтожаем будущее наших детей и внуков — мы погружаем их будущее во тьму нацио­нального беспамятства. Поддерживая чуждое по мелочам, сегодня — завтра, мы свое будущее предаем, уже все вместе, в масштабе вселенском...

Последнее время нас стараются убедить в том, что кризис миновал, что рост производства ощутим, что военные получили возможность более-менее сводить концы с концами. А уж пенсионеров вообще, казалось бы, осчастливили последними прибавками к пенсиям. Складывается впечатление, что не сегодня-завтра мы станем процветающей европейской державой. Но отчего же так болит сердце, когда видишь такое расслоение общества? Ведь пропасть между богатыми и бедными становится только все больше и все страшнее. Когда я вижу клопа, напившегося народной кровью, который строит у себя на даче зимний дворец с температурой минус двадцать градусов, где вольно разгуливает десяток пингвинов за трехметровым забором с армией охранников, я чувствую плевок на своем лице. И я в ответ могу лишь утереться. Перед таким любителем северной экзотики среди повальной народной нищеты меня одолевает бессилие. Экстремизм, с которым пытаются сегодня бороться, порождается не народом. Он порождается такими клопами.

ЧЕТЫРЕ НАПУТСТВИЯ

Если говорить о своих корнях, они у меня очень своеобразные. Мои предки по линии отца — из донских казаков. Были высланы в свое время в Забайкалье. Мой дед в Семеновском полку служил. Он и воспитывал меня до шести лет. Перед смертью подозвал меня к себе. Взял за руку и стал говорить: “Запомни, Шурка. Запомни четыре напутствия, и ты выживешь — они помогут тебе в этой жизни. Люби Россию, и если понадобится — отдай за нее жизнь. Сердце отдай людям. Душу — Господу Богу. А честь — сохрани себе. И никому ее не отдавай!”.

Надо сказать, всегда я его побаивался — был он суровый мужик двухметрового роста. А тут, перед самой его смертью, я как-то с перепугу вообще ничего не понял. Вырвался и убежал... Но прошли многие годы — и я вспомнил эту заповедь. Со временем только я осознал великую значимость ее. Кто знает, может быть, она всегда так и передавалась, от уходящего из жизни к тому, кому жить на этой земле.