Юрий Шинкаренко - На дне сыроежки ломаются. «Картинки» с подростками Страница 2

– Поднимайтесь! – приказал старший опергруппы.

– Куда? – выдохнул Генка.

– Пройдем в отдел, – сухо ответил оперативник и улыбнулся своим: – Думали, осень… Кончился ягодный сезон. А нет…

В линейном отделе транспортной милиции Генку наскоро ошмонали. Вернее, попросили вывернуть карманы. Генка выложил на стол три сыроежки. Выложил и вдруг замер. Если б не солнце, если б куртка, в которой был вчера, не осталась дома – вместо сыроежек лежала бы перед сотрудниками милиции пластмассовая пломба с «Морфлота». Красивый оранжевый бочонок. Неопровержимая улика.

Как в тумане слышал Генка голоса из соседней комнаты. Там справлялись по телефону о личности Шараша, уточняли что-то про «напёрстки»… А Генка думал, как мало иногда нужно, чтобы пошла под откос жизнь.

И оперативник, наверное, про то же думал. Он взял в руки сыроежку, повертел её и вздохнул:

– Хрупкий гриб. Знаешь, на что похоже? На твою судьбу. Хрупкую и неокрепшую. Неверное действие – и ничего не восстановить! – Оперативник зажал шляпку гриба двумя пальцами (указательный, со шрамом, был вывернут в строну). Резким, пугающим движением поднёс сыроежку к Генкиному лицу. Но крошить её не стал.

…Осень всё здесь. Я только что вернулся из лесу. В корзине – пяток рыжиков. На срезах их ножек – оранжевая изморось. Несколько белых… Скрипят под пальцами. И много-много сыроежек: осень любовно коснулась их своей кистью и оставила на мокрых шляпках синие, фиолетовые, светло-бордовые расплывы. Красивый гриб, если всмотреться. Но хрупок. Как ни осторожничал, всё равно на дне корзины крошево. Не надо было сыроежки – на дно.

На дне они ломаются.

Авторская педагогика

По узловой станции, по центральной улице, идёт участковый. Он в гражданской одежде. В руке – сетка, набитая продуктами: консервы, огурцы, бутылка подсолнечного масла. Не бравый «мент», а пожилой мужчина – без пяти минут пенсионер.

У гаража стоят пацаны. Курят. Один из них о чём-то упоённо рассказывает, пересыпая речь матерками. Мат так сочен, что кажется, ради него и затеян рассказ.

Участковый устало морщится. Переходит дорогу, приближаясь к подросткам. Он уже замечен. Рассказчик на полуслове замолкает. И остальные напряжённо топчутся на месте: милиция есть милиция – даже от самого бесхитростного вопроса можно ожидать подвоха. Но никаких вопросов нет. Участковый неторопливо достаёт из сетки длинный парниковый огурец. И… щёлкает им по лбу юного матерщинника. Потом неторопливо удаляется, не проронив ни слова. Мальчишки хохочут. Запоздало кричат вслед милиционеру: «Здрасьте!». И только один хватает ртом воздух, не зная, как себя вести.

Ревнители гуманной, беспалочной педагогики, в атаку! Я тоже смеюсь. Я наслаждаюсь педагогическим приёмом. Я с благодарностью провожаю взглядом сутулую спину немолодого мужчины.

И ещё об участковых.

Недавно возвращался из деревни. Шёл с вереницей дачников на станцию, к вечернему поезду.

Дорога в лужах, жмёмся к обочинам.

Вдруг из переулка выныривает милицейский УАЗик. Летит на нас. Проносится мимо, обдавая грязью и брызгами. За рулём успеваю заметить молодого сержанта, который обнимает сидящую рядом девицу.

Минут через пять за спиной снова раздается рёв двигателя. Оборачиваюсь.

Знакомый УАЗ.

Местные подростки вдруг вскакивают со скамейки у палисадника. Выбегают на дорогу. Резко взмахивают руками.

Сержант тормозит.

Пацаны, сгрудившись у ветрового стекла, о чём-то эмоционально докладывают участковому. Тот снова срывается с места. Обгоняет меня. Преграждает машиной путь. Выскакивает из кабины.

– Как вы меня обозвали? – обращается ко мне. От него разит перегаром. Видя моё недоумение, поясняет:

– Это вы заорали на всю улицу «ё. пид… с», когда я вас обрызгал?

– Как закричал? – машинально переспрашиваю я.

– «Ё. пид… с»! На всю улицу!

Пока я собираюсь с ответом, раздаётся свист. Кто-то из подростков, тех самых, у скамейки, кричит на весь дачный посёлок:

– Товарищ сержант! Не этот! Не этот вас «ё. пид… м» назвал! Тот, кто обозвал вас «ё. пид… м», за товарняк завернул!

Я вдруг начинаю понимать смысл происходящего.

Доблестный страж закона и собственного достоинства возвращается в кабину. Укатывает с глаз долой. То ли тоже начал соображать, кто на самом деле обозвал его. Несколько раз! На всю улицу! То ли лень продолжать погоню пешком – за товарняк-то не проедешь.

Слышно, как в конце улицы пацаны бурно обсуждают свой хитроумный щелчок по сержантскому носу, свой метод «авторской педагогики». Слышно:

– А пусть не форсачит перед всеми!

Действительно, пусть не «форсачит»! Пусть делом займётся! Помидоры вон из теплиц прямо среди бела дня начали воровать.

В рыжий дом заглянула печаль

На бывших торфяниках лежит спальный район большого города. От центральной части его отделяет крутой взлобок – всё, что осталось от былой сопки. Здесь, под боком срытой горы, и живёт Пашка. В рыжем доме.

Любой дотошный реалист поправит Пашку: дом не рыжий, а цвета запылённого кирпича. Но Пашке нравится так: рыжий дом, пятиэтажка-рыжик. О «хрущёвке» – как о человеке.

В рыжем доме Павел родился. Когда он выходит из подъезда с улыбкой – рыжие панельные стены улыбаются. Если Пашка хмур, дом тоже нахмурен. В последнее время и Пашка, и его дом мрачнее тучи. Оттого что расходятся Пашкины родители. С кем остаться, Пашка не знает. С матерью не хочет. Объясняет: «Там этот козёл…» – про возможного отчима. Отцу боится стать обузой. Отец – инвалид второй группы. Пенсия – крохи. Да ещё и нещадно поддаёт растерявшийся в жизни папаня.

Что творится в Пашкином сердце – как не догадаться? Кажется, нет туда входа ни одному чувству, кроме горькой безысходности. Но – нашлось такое чувство, которое обнаружило себе уголок в переполненном сердце Паши. Я говорю о печали.

Зачастую печалью называют что угодно: скуку, тоску, растерянность, подавленный страх, раздражение… Да мало ли чувств, у которых внешние проявления так похожи, что их легко перепутать друг с другом!

Но печаль, по-моему, стоит наособицу. Это зрелое чувство.

В какой-то сказке братьев Гримм резанула меня однажды фраза: «Что печален – или к смерти готовишься?». Уж не помню, кто из гриммовских героев задал этот отточенный вопрос. Но думаю, вряд ли подросток. Потому что не каждому дано связать печаль с приуготовлением к уходу. Не каждому дано понять, что печаль – это та самая чувственная волна, которая охватывает тебя при мысли, что «все мы в этом мире странники».

Конечно, о смерти думают и на подросте. Но детские мысли не рождают печали, разве что страх. Роскошь и гнёт печали нужно заслужить худо-бедно состоявшейся судьбой. Нужно пожить.

Печаль – чувство о собственной судьбе.

Может, о судьбе легче размышлять, то низводя эту судьбу до банальной карьеры, то вплетая её во вселенски-бытийный процесс. Нить таких размышлений изломчата и большинству ребят известна: вчера получил трояк по физике… в вуз не поступить… хорошо, что Егору влындил, никто не заявит, что я лошина… за что зацепиться?.. может, в Бога поверить? и т. д. и т. п. Итоги, планы. Планы, итоги. Конечно, тоже своеобразная подготовка к самому главному итогу – к смерти, к черте под собственной состоятельностью.

Но рассудок часто врёт. Размышляя о собственной жизни, можно стать чище и лучше. А можно не стать.

Печаль же не врёт. Тот, кто чувствует прожитое, тот себя не обманывает. Сердце само всколыхнётся, когда память напомнит ему светлые дни былого, добрый ли поступок, любовь ли… («Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою…»). Сердце вспомнит даже то, чего не выразить словами.

Человек печалившийся – чище, светлей, чем он был раньше. Печаль напомнила, что из было вызывает жизнеутверждающий отзвук, а что лишь сожаление… Печаль подсказала, как жить впредь, чтобы смерть как итог не страшила.

Печаль – компромисс между жизнью и смертью.

Пашка из рыжего дома никогда не знал печали. И лишь однажды…

В то утро Пашка отправился в поход за лампочками. В самодельной гирлянде светомузыки перегорело несколько штук, и он решил их заменить. Вообще-то, светомузыка подождала бы – не до неё. Но не терпелось показаться кому-то в новом костюме «Адидас», в спортивной фиолетовой мятке.

Деньги на костюм Пашка настрелял на «маршруте». «Маршрутом» он называл несколько хорошо изученных улиц вдалеке от дома, куда то один, то с другом Гошей ходили бомбить раззяв-ма+лышей. «Бомбить», конечно, громко сказано… С «пескарей» много не возьмешь. Ну, 25 рублей… Ну, 50… С ребятами же постарше Пашка остерегался связываться.