Журнал Современник - Наш Современник 2006 #2 Страница 2

Единственное, что по-настоящему роднило их обличья — руки! Мощные ладони незнакомого старика сжимали набалдашник толстой трости, и было видно, сколь жилисты кисти его рук и как длинны и костисты его пальцы. Руки у двух пожилых мужчин, сидевших рядом на том фото, были почти совершенно одинаковы!… Кроме того, мне показалось, когда я пристально вгляделся в лицо бородача с львиной гривой, что оно мне всё-таки тоже знакомо, что я уже видел этого человека. Но — не “живьём”, а опять-таки на фотографиях. Или на портретах. Но точно — видел.

— С кем это вы здесь, Павел Лаврентьевич? — спросил я дедова друга.

— А-а, углядел, заметил, молодец! — живо откликнулся мастер. — А то уж было я сам тебе хотел на этот снимок показать да похвастаться. Думается, ты-то про этого искусника знать должон!

— Так кто же это?

— Да Серьга, — с деланно-небрежной горделивостью ответил он. — Сергей Тимофеич, тож мой дружок давнишний…

— Какой такой Сергей Тимофеич?! — придирчиво и ревниво спросил дед.

— Да я ж тебе, Николай, стоко разов про него рассказывал! — искренне возмутился его друг. — Тоже мастер по дереву, токо знатнеющий боле всех, на весь мир прославленный. Но он не по мебелям специалист, а людей с дерева вырезывает. И поясные фигуры, и в рост. Великий мастер! Памяти у тя никакой, Колька!

— А-а, так позря шумишь, я помню, про кого речь. Как не помнить! И в музее нашем талабском до войны два его статуя, его работы две стояло, в войну пропали куды-то… По сю пору жалею, что с им не встретился, когда он в Талабск приезжал, ну, вот когда вы тут с им и сфотографировались, лет уж семь аль восемь тому: ты, помню, звал, а у меня тля на сад напала. Жалко! На имена-отчества-то у меня память впрямь слаба стала, а фамилию его помню — Конёнок, да?

Услышав всё это от обоих стариков, я ахнул: “Конёнков?! Неужели? Сам Сергей Конёнков!” Потом ещё раз вгляделся в лицо бородача с гривой на фотоснимке: да, никаких сомнений. Фотограф запечатлел знатного краснодеревщика дружески беседующим со всемирно известным скульптором, с одним из самых великих ваятелей ХХ столетия. С Сергеем Конёнковым!

Это открытие меня просто потрясло. А дедов друг спокойно, даже, говорю, с некой нарочитой небрежностью, в глуби которой всё-таки слышалась явная гордость, повествовал:

— Мы с им ещё до первой мировой познакомившись были. Как первая революция, пятого года, кончилась, выставка всероссийская была устроена, там и изделья побывали. Вот их там Конёнок и увидал — да, он сам себя-то Конёнком любил звать и свои мне статуи показал. Он ить не только по дереву мастером был: и лепил, и камень резал, особенно с млабора добро у него фигуры получались. И в ковке, и в медном литье тоже толк знал… Но мы-то с ним на деревесном ваянье сдружились: тут уж и мне довелось его кой-чему поучить. В Москве у него я гостевавши, в мастерской евонной. Вот он, Сергей Тимофеич-то, мне тот германский, золингенских сталей, инструмент и подорил…

— А… как же так получилось, что вы с Конёнковым так… подружились, что он вас и в гости к себе позвал приехать, и всё прочее? — Я медленно подбирал слова, опасаясь, что могу задеть самолюбие старого мастера. — Он ведь уже тогда знаменитым скульптором был…

— А Лаврентьич, хочешь ты сказать, лаптем щи хлебал да рваным рукавом заедал, так? — вставил своё жаркое слово мой дед. — Не, милок, мы хошь своё место знали, нос не драли, а тож не лыком были шиты, а добрым лаком крыты. А уж Павел Лаврентьевич, — дед возвысил голос, — так допрежь всех нас, годков-приятелей да товарищей. Аль не расслышал, чего он тебе сказал, где они с тем Конёнком встренулись-то? Ить иные с нас тогда ещё в подмастерьях ходили, я в те года, на железную дорогу пошедши, ещё до десятника в мастерских не дорос — а он, Павел, уже в славу вошёл, сказано ж тебе — на ярмонке всероссийской его работы красовалися! Пошто его Сергей Тимофеевич и заприметил — по работам. Чего ж дивиться: свой — своего, силач — силача. Мастеры (дед всегда произносил это слово именно так: мастеры) друг друга всегда поймут… А Конёнок этот — мастеровой, токо великий. Так я говорю, Паша? Верно я этому телку холку мылю?

После такого страстного монолога в защиту своего друга дед перевёл дух и вытер взмокшую свою лысину. Лаврентьича же, было видно, даже несколько смутили столь лестные для него сравнения, тем паче, что прозвучали они в устах его старинного товарища, на такие откровения скупого… И сначала хозяин дома всего лишь кивнул в знак согласия. Потом же, откашлявшись, сказал:

— Ну… примерно так. Он ведь, Конёнков-то, не из бар происходил. Он, как мы, Слав, с твоим дедом — из трудового семейства. Да не с Москвы, не с Питера, а — смоленский, из-под Ельни. Почти что земляк наш, это ж рядом… Он так говорил: какой-то из давних прадедов у них Конём прозывался, вроде даже ещё до Петра-царя альбо при Петре жил, славнеющий был специалист по литью да ковке, аж для царских хором ладил врата, кресты и прочие узорины. А то, Сергей говорил, ещё Конь у них в роду был, тот вроде бы каменных дел мастером был, сам хоромы и дворцы да церквы строил. Вот все внуки-правнуки кого-то из тех Коней и прозывались Конёнками, и — кто по серебру, кто по дереву, кто хоть по лаптям и лукошкам, но все рукодельниками были… А Серьга первым из них в большие люди выбился, образованным стал, да большие художники его ростили-воспитывали, дар Божий в нём увидали. И уж когда на той выставке встренулись мы с им, он, точно уж, во славе находился, золотом ему большущие деньги за его работы платили. Уже и в Германию, и в Америку статуи да бюсты евонные уходили. А уж каких всяких-разных людей знаменитых вокруг него я повидал — страх вспомнить! На моих глазах Шаляпина осадил, когда тот больно разгулялся, буйствовать почал в компании…

— Шаляпина?! Самого?! — ахнул дед. — Надо же такому делу свидетелем стать… А ты мне про то, Паша, прежде не поведывал…

— Да к чему примысливать, — с грустным спокойствием сказал его друг, — у меня одних фотографий скоко лежало да висело, и с Сергеем Тимофеевичем, и с его приятелями знаменитейшими, — а когда они к новой власти спиной повернувши стали… аль она к им, ну, как я прознал, что и Серьга, и Шаляпин за границу покатили да и осталися там, вот и сничтожил те карточки я, от греха подальше. Сам помнишь, каковы порядки-то были тогда, на своей шкуре мы их с тобой обои спытали…

— Да уж как забыть!… — горестно вздохнул дед.

— …Так что Сергей Тимофеевич себе цену знал, держать себя умел как надо, — продолжал свои устные мемуары старый мастер. — Однако и твоя правда, мастеровых настоящих он себе ровней считал. Пото и меня сразу себе в ровню зачислил. Он, помню, так мне сказал: мол, зови меня Серьгой, а я тебя — Пашей, чтоб легче тебе было меня наставлять, уму-разуму меня в ремесле твоём обучать!

— Так и сказал?! — изумился я.

— Именно, что так… Много чего я позабывши, а вот это по сю пору помню. И говорит: я с деревом работаю, боле всех других матерьялов мне оно по ндраву, но я его токо снаружи вижу, нутра у него не чую; а ты, говорит, Паша, в дереве душу понимаешь, вот и меня научи её хоть малость понимать!

— И… что… научили вы Конёнкова этому?

— Да как сказать… — мастер помедлил с ответом. — Вишь ты, Слав, я поначалу-то и сам не малтал, чего от меня Конёнкову надо. Но быстро докумекал, слава Богу, когда в евонной мастерской побыл, на его труд подивовался. И дошло: долголетья он своим издельям хочет! Ну, чтоб тебе проще было понять, к примеру — кресло я сготовил, и пущай оно самолучшей красы вышло, а ежели я в чём ошибся — так оно не через месяц, так через полгода, через год заскрыпит! Усыхать начнёт альбо где трещину даст. И какое ни возьми из наших изделий, ему проверка строгая, обиходом проверка, пользованьем. А у тех, которые из дерева статуи да бюсты режут, у них иной поклад… Вот заказал ты мне свой патрет в дереве, ну, бюст, поясное изображенье, да и торопишь меня, поскорей тебе оно надо. Ну, я, чтоб тебе потрафить, быстренько да ловконько вырезал твоё изваянье, да из хорошего матерьяла, и вроде бы толково и выдержал тот кус дерева, и проморил его подходяще, лаками там обработал, какими надобно. А ты на радостях, что личность твоя такой прекрасной с-под моего резца вышла, отвалил мне по-царски за работу да поставил это изваянье своё в красном углу, чтоб все гости любовалися… Ну, любуются они год, другой, а на третий альбо на пятый год изделье моё трещинами пошло. А на десятый так и вовсе не узнать, что за личность сваяна. А с меня и взятки гладки, и след простыл. Может, я и померши уже. А жив, и ты ко мне с попрёками, так я отрежу: мол, сам виноват, плохо берёг, не надо было творенье моё мокрой тряпкой протирать да на солнце держать! Аль ещё что-нибудь этакое сказал, отлаялся б! И ведь не шибко бы я слукавил, так ответивши. Потому что — не шабашку же делал, али, по-нонешнему сказать, не халтурил, а с уменьем работал, всурьёз, а ежли ты мне по сердцу, так и с душой, с любовью я твой патрет в дереве вырезывал… А беда-то вся в чём тут была бы — да токо в том, что в дерево-то я душой не проник, материал-то я не про-слу-шал! Не услышал я от того куска дуба аль от ствола красной сосны — а готов ли он к тому, чтоб на мой верстак сесть, а созревши ли он, чтоб изваяньем стать? И того паче: не прознал я от того древесного столпа — не чьим-либо, а именно твоим, твоим изваяньем он сможет ли стать?!. Не прознал, не прослышал, не почуял — а за резцы взялся. Вот в чём спешка-то настоящая, а не в том только, что дерево не додержал, не обработал как надо… Вот про что Сергей Тимофеевич толковал, со мной познакомившись. Вот чему он хотел стать наученным — чтоб дерево чуять. Долголетья, говорю, он своим статуям деревянным хотел добиться, долголетья!