Александр Амфитеатров - Московский культ, окружавший великих людей Страница 2

Скобелев стоял в старинной московской гостинице Дюсо и буквально шага не мог сделать с подъезда ее без того, чтобы не быть в ту же минуту окруженным восторженною толпою влюбленно глазевших зевак. В Охотном ряду торговцы перед ним на колени становились. Я видел его только мельком. Эффектный был генерал. Молва приписывала ему тогда разные политические затеи, чуть не до государственного переворота включительно. Произвести таковой Скобелев не мог бы, да едва ли и хотел когда-либо, но, по тогдашнему своему влиянию на массы, пожалуй, был бы в состоянии при честолюбивом капризе наделать правительству немало хлопот. В болгарские князья он, кажется, в самом деле собирался. О Скобелеве я очень много наслушался от весьма дружного с ним, великого его поклонника, Василия Ивановича Немировича-Данченко. Впрочем, надо оговорить, что Василий Иванович, по страстной своей влюбленности в «Белого генерала», очень его идеализировал, и возможно, что многие красивые скобелевские планы, о которых Василий Иванович, бывало, вдохновенно нам повествовал, родились и исходили совсем не из скобелевской головы, а из пылкой фантазии писателя, который, будучи влюблен сам, усердствовал и нас влюбить в своего обожаемого героя.

Популярность Антона Рубинштейна сказывалась не так шумно и показно. Но он — едва из вагона — вдруг как-то тихо, флюидически напитывал собою московскую общественную атмосферу. Он держал себя невидимкою, был, пожалуй, даже до известной степени нелюдим, но развивалось в культурных слоях столицы заочное к нему влечение мыслями и чувствами. Словно посетил город монарх, который не спешит выступлением пред народными массами, но, замкнувшись в своей резиденции, в молчании, готовит необычайно важный для всех и каждого манифест. Либо — похоже — как приехал из-за тридевяти земель высокочтимый святитель, от которого ждут, что он всенародно совершит некое сверхъестественное чудо. И ожидания оказывались ненапрасными. Манифест действительно выходил, чудо действительно совершалось — в форме очередного концертного выступления Антона Григорьевича.

В сроке же флюидического ожидания чуда воцарялось в обществе временное единобожие: все другие боги и полубоги, любимцы московской молвы, отступали с переднего плана сцены вглубь, в тень. Даже Николай Григорьевич Рубинштейн, хозяин и диктатор музыкальной Москвы, принимая в ней великого гостя, брата, держал себя, да, вероятно, так себя и чувствовал, королем, принимающим в своей столице императора.

Братья хорошо дружили, как родственники и как артисты, но весьма разно мыслили, чувствовали, жили. Николай помимо музыкального образования получил и общее, высшее, прошел, хотя и плохо, Московский университет по юридическому факультету и навсегда остался тесно связан с ним, как с корнем московского культурного быта, старостуденческими симпатиями, — и, по силе их, был не только своим человеком в московской интеллигенции, но и властно влиятельным ее членом-деятелем. Антон во всем, кроме универсального знания музыки, был почти что самоучкою. И тем не менее по характеру, нравам, образу жизни, даже по служению святыне искусства он был гораздо культурнее, несравненно более европеец, чем Николай, темпераментный и неуравновешенный москвич, живое воплощение романтического сочетания — «гений и беспутство».

Вокруг Николая бесчисленно роились легенды кутежного, донжуанского, игрецкого содержания, и это не умаляло его в общественном мнении, скорее даже как-то шло ему. За Антоном никаких беспутных легенд не водилось и не могло водиться: уж очень не шли бы они этому «старому фортепианщику на антресолях». Так, шутя, определял он себя, замкнутого в волшебном круге музыкального творчества, непревосходимо гениального мастера-виртуоза и, хотя весьма превосходимого по качеству, но тоже почти непревосходимого по количеству производства, мастера-композитора.

В один из московских концертов Антона Григорьевича приключился трагический «инцидент». В смежном с концертным Екатерининском зале Дворянского собрания, у памятника Екатерины II, застрелилась некая девица немолодых лет, оставив записку, что лишает себя жизни по безнадежной любви к Антону Рубинштейну, сознаю, дескать, несбыточность своих мечтаний о взаимности, а без нее мне жизнь не в жизнь, и одна последняя радость — умереть под звуки рояля моего полубога! С Антоном Рубинштейном эта «наша симпатичная самоубийца» даже не была знакома. Приключись подобная история с Николаем Григорьевичем, какие вихри сплетен закружились бы в московском воздухе. Насчет же Антона никто и не подумал злословить — все только жалели великого артиста, что пришлось ему пережить ни за что ни про что сильное нервное потрясение, и повторяли фразу, будто бы им сказанную:

— Очень жаль, но я-то чем же тут виноват? Не перестать же мне концертировать из-за того, что какой-то полоумной вздумалось застрелиться потому, что я хорошо играю на фортепиано.

Н.Г. Рубинштейн, «женатый холостяк», жил бессемейно и даже, пожалуй, антисемейно. Собственный его брак — глухая страница его биографии. Никто его женатым не помнил, никто о его браке не говорил и, к примеру взять, я, так много увлекающийся Н. Рубинштейном, все-таки не могу вспомнить, на ком он был женат. Близкий к нему друг Г.А. Ларош сообщает, что в год окончания курса в университете (значит, двадцати лет от роду) Николай Григорьевич женился, причем в угоду родным супруги должен был отказаться от концертной эстрады. В это время он получил какое-то место в канцелярии московского генерал-губернатора, на каковом важном посту выслужился из коллежских регистраторов в губернские секретари: в этом великом чине и всю жизнь прожил и умер. «Содержал себя фортепианными уроками, которых у него в период совместной жизни с женою, во второй половине пятидесятых годов, было на 7000 р. в год. Супружеское счастье его было очень непродолжительно: рознь с средой жены во взглядах, обычаях и симпатиях сказалась очень скоро, и года через два сожитие супругов распалось тем легче, что детей у них не было».

В московской мифологии легенда Рубинштейнова брака повествовалась более картинно. Женился он будто бы не весьма добровольно, а «вынужденный обстоятельствами». Почему, обвенчавшись, счел свое обязательство исполненным. И, выйдя из церкви после венца, отправил молодую супругу домой, а сам поспешил деловито в бильярдную трактира «Прага», где и карамболил до утра. Оттуда проследовал в Грузины к цыганам, затем еще куда-то и еще куда-то, так о новобрачной своей он вспомнил только на третьи сутки. А новобрачная, тем временем соскучившись ждать, обозлилась и сбежала, к великому удовольствию возвратившегося наконец к семейному очагу супруга. Легенда, несомненно, преувеличивала скандал, но какое-то зерно истины в ней было.

Бесспорно верно одно, что семейное счастье в браке Николай Григорьевич считал почти несовместимым с артистической деятельностью, а потому и весьма серьезно отговаривал от женитьбы своих талантливых учеников и искренне любимых друзей. Между ними — Петра Ильича Чайковского, когда тот влюбился в знаменитую итальянскую примадонну Дезире Арто и дело между ними дошло уже до брачного предложения и почти до свадьбы. По признанию самого Чайковского: «Восстали друзья и в особенности Николай Рубинштейн, употребляя самые энергичные усилия, дабы я не исполнил предполагаемый план женитьбы. Они говорят, что, сделавшись мужем знаменитой певицы, я буду играть весьма жалкую роль мужа своей жены, т. е. буду ездить за ней по всем углам Европы, жить на ее счет, отвыкну и не буду иметь возможности работать, словом, что, когда любовь моя к ней немножко охладеет, останутся одни страдания самолюбия, отчаяние и погибель».

Курьезно, что в любовной трагикомедии Чайковского с Арто сыграли важные роли оба брата Рубинштейны. Антон — в завязке, ибо это он ввел Петра Ильича к роковой обаятельнице и положил начало их опасному знакомству. Николай — в развязке, убедив не только Чайковского в нелепости затеянного брака, но, по-видимому, воздействовав также и на Дезире Арто, чтобы она отказала жениху, хотя интересному, но младшему ее на несколько лет, небогатому и еще далеко не сделавшему карьеры.

В противоположность брату, Антон Григорьевич имел интересную семью. Женат он был на аристократке, княгине (если не ошибаюсь, Белосельской-Белозерской) и таким образом вышел через нее в самый высокий петербургский свет. Но со свойственным ему природным изумительным тактом умел оградить свою артистическую свободу от светских посягновений и подчинять ее условиям свой семейный быт на безбурных и безобидных для обеих сторон компромиссах.

Брак Антона Григорьевича и Веры Александровны вышел долгим и прочным, несмотря на частые, довольно продолжительные разлуки супругов, по причине артистических путешествий мужа и по пристрастию жены к заграничным вояжам. Одно время Вера Александровна так обжилась в Риме, что сделалась как бы необходимой его принадлежностью, и в петербургском свете шутники острили, что в Вечном городе в дополнение к римскому папе завелась «римская мама» — синьора Рубинштейн. Были слухи, будто она приняла католичество, но, кажется, неверные. По крайней мере, я никогда ничего не слыхал о том от сына ее Якова Антоновича Рубинштейна, ближайшего моего друга в Петербурге 90-х годов.