А Елистратова - Лоренс Стерн Страница 2

Но главное, чем жил Стерн в долгие десятилетия своего уединения в Саттоне, - это были книги.

Он штудировал богословов и отцов церкви, всегда готовый с лукавой усмешкой подметить и запомнить впрок каждый забавный абсурд или разноголосицу в их велеречивых рассуждениях, а одновременно внимательно изучал и светских философов своего века. "Опыт о человеческом разуме" Джона Локка, отца европейского Просвещения, был его настольной книгой. Но его подлинной отрадой были труды великих гуманистов Возрождения - "дорогого моего Рабле и еще более дорогого Сервантеса", которых он так тепло помянет в "Тристраме Шенди". Он любил и Шекспира, у которого нашел для себя образ-маску - Йорика, человека бесконечной шутливости и нежного сердца... А наряду с этим он зачитывался и эссеистами XVII столетия - мудрыми и скептическими "Опытами" Монтеня и "Анатомией меланхолии" Бертона - этим гигантским сводом анекдотов, преданий и размышлений о всевозможных причудах и странностях человеческой природы. Превосходно знал он, конечно, и книги своих современников, английских прозаиков XVIII века. Все это переплавленное, переосмысленное - вошло в плоть и кровь "Тристрама Шенди".

Произведение Стерна глубоко уходило своими корнями в почву реалистических традиций английской и мировой литературы. И вместо с тем оно представляло собой акт открытого неповиновения традициям. Роман Стерна был и похож, и демонстративно непохож на все романы, которые под разными наименованиями - "Жизни и удивительных приключении...", "Похождений..." или "Истории..." такого-то героя или героини - предлагали читателям Дефо, Ричардсон, Фильдинг и Смоллет. Недаром и озаглавлен он был по-новому "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена": это неожиданное словечко "мнения" уже возвещало новый оборот, который Стерн придал повествовательному жанру.

Казалось бы, здесь было все, что обычно присутствовало в английском просветительском романе. Читатели привыкли к тому, что им рассказывалось о происхождении и воспитании героя. И Стерн с готовностью делает то же самое, - но как?! С обезоруживающей словоохотливостью он сообщает все относящиеся и не относящиеся к делу подробности, начинает свой рассказ даже не с рождения, а с зачатия героя, тратит сотни страниц на то, чтобы описать его появление на свет и на протяжении девяти томов едва-едва может довести историю воспитания злополучного Тристрама до того времени, когда ему исполнилось пять лет.

Читатель рассчитывал найти в романе любовную интригу, Стерн неукоснительно следует и этому обычаю, - но, вместо того чтобы изобразить пылкую страсть юного героя, повествует о комических злоключениях его пожилого чудака-дяди, атакованного некоей предприимчивой вдовой.

Читатель ждал, что автор выкажет и некоторую ученость. Стерн оправдывает эти надежды с лихвой, обрушивая на бедного читателя целую лавину греческих, латинских и прочих цитат из древних и новых философов, богословов, схоластов, писателей. С напускной важностью он вводит в роман целые страницы латинского текста (и какого текста!), сопровождая их параллельным переводом, который, при ближайшем рассмотрении, оказывается не слишком-то точным. Какая пища для будущих комментаторов, - или "корка для критиков", как более непочтительно определит это сам Стерн.

Наконец, в романе полагалось быть и морали: прямо или косвенно автор старался внушить читателю здравые понятия о велениях разума и законах человеческой природы, "Мораль", по-своему, есть и у Стерна. Но сколько коварного лукавства в "мнениях" Тристрама Шенди; как охотно противоречит автор самому себе, никогда не забывая об относительности всех людских представлений; и как легко ошибиться, приняв за чистую монету его иронию!

Нельзя не согласиться с замечанием американского литературоведа Дилуорта, по словам которого "ропот пародии" слышится во всей оркестровке романа Стерна. В процессе бурного и блистательного развития английского романа XVIII века пародия вообще играла огромную роль. В свифтовских "Путешествиях Гулливера" ощущается пародия на "Робинзона Крузо" Дефо; Фильдинг пародировал "Памелу" Ричардсона в "Приключениях Джозефа Эндруса". В "Тристраме Шенди" видят иногда пародию на "Историю Толи" Джонса, найденыша" Фильдинга. Но вернее было бы сказать, что Стерн пародирует все просветительские романы, пописанные его предшественниками.

Вся книга Стерна в этом смысле может быть воспринята как грандиозная шутка в девяти томах, как блестящая литературная мистификация, автор которой, но выразительной английской метафоре, "опрокидывает тележку с яблоками" и оставляет изумленных читателей на развалинах, казалось, столь прочного здания нравоописательного и нравоучительного романа.

Но это - только одна сторона удивительно многогранного "Тристрама Шенди".

Как бы ни подшучивал Стерн над своими предшественниками и современниками, писателями Просвещения, как бы ни пародировал их, - он и сам принадлежал к этому могучему демократическому течению, оставившему столь глубокий след в общественной мысли и искусстве XVIII столетия. Когда Тристрам Шепди, в начале второго тома своего жизнеописания, восклицает: "ведь пишу я с просветительными целями", это - не просто шутка.

Правда, во всем, что касается политики, Стерн подчеркнуто осторожен. Он сам признавался, что ему далеко до свифтовского "яростного негодования": "Свифт сказал сотню вещей, какие мне возбраняется говорить - раз я не являюсь деканом собора св. Патрика".

И все же и в "Тристраме Шенди" прорываются иногда ядовитейшие сентенции о правителях и монархах, - вроде пророческой фразы: "Худые, значит, пришли времена для королей, коли их топчут такие маленькие люди, как я", или саркастического обращения ко всем "гонящим... а также и гонимым, как индюки на рынок, хворостиной с пунцовой тряпкой". И когда один из друзей Стерна, боясь, как бы автор "Тристрама Шенди" не скомпрометировал себя слитком вольным сочинением, напомнил ему о необходимой осторожности, писатель ответил ему твердо; "Я буду осторожен, как требует благоразумие, по осторожен при этом также и в том, чтобы не испортить мою книгу". Это было написано еще в 1759 году, когда рукопись начальных томов "Тристрама" могла быть известна только небольшому кругу единомышленников Стерна.

После выхода первых томов в среде духовенства, встревоженного дерзким легкомыслием своего собрата, начались толки, посыпались даже доносы, а епископ Глостерский Уорбертон, мнивший себя знатоком литературы, обратился к Стерну с назидательным письмом, призывая его посвятить свое перо предметам, более возвышенным и пристойным. Стерн с напускным смирением поблагодарил ученого прелата, но не только не пожелал отречься от своего вольномыслия, а закончил свой ответ вызывающе: "Я сделаю все, что смогу, но смеяться, милорд, я буду, и притом смеяться так громко, как только сумею".

И Стерн, действительно, смеется в "Тристраме Шенди" над всеми "столпами" мракобесия, косности и невежества. По страницам его романа движется целая процессия "темных людей", буквоедов-педантов, ханжей, суеверов, гонителей правды. Здесь и самоуверенный тупица доктор Слои, едва не погубивший новорожденного Тристрама. Здесь и целая компания "духовных особ", представляющих англиканскую церковь; Стерн наделяет этих интриганов, невежд и бездельников самыми оскорбительными именами, - Гастрифер, Сомноленций, Футаторий, - намекая на их чревоугодие, лень и распущенность. Л за ними на заднем плане романа теснятся и иезуиты, в чьем застенке топится честный малый, брат капрала Трима, которого злым ветром занесло в Португалию, и средневековые изуверы, сочинившие чудовищное "Эрнульфово проклятие", и лицемерно-чопорные французские монашенки, и страсбургские богословы как лютеранского, так и католического толка, столь остроумно высмеянные в фантастической истории о незнакомце с длинным носом, явившемся в Страсбург.

Стерн ненавидит и рабство и раболепие; и рисует как живой пример подлинно человечных отношений между людьми - дружбу, связывающую капитана Тоби Шенди с его денщиком Тримом. Здесь все естественно, непритворно, бескорыстно, а потому - прекрасно, хотя иногда, может быть, и смешно. Зато сколь язвителен бывает Стерн всюду, где он видит, как схоластические хитросплетения или мертвая буква закона уродуют человеческие судьбы (вроде, например, нелепого брачного контракта супругов Шенди, имевшего столько трагикомических последствий для их сына, бедняги Тристрама)!

Ненависть ко всему мертвому, отжившему сочетается в "Тристраме Шенди" с пылким и неукротимым жизнелюбием Стерна. "Да здравствует радость! Долой печаль!" - эти слова провансальской песенки, под звуки которой Тристрам пустился в пляс с деревенской красавицей из Лангедока, могли бы также стать одним из эпиграфов романа наравне с изречениями Эпиктета или Эразма Роттердамского - так полно выражают они жизненную философию автора. Как и другие гуманисты Просвещения, Стерн убежден в естественном праве человека на все радости бытия. И не последней из них для него самого является радость познания этого земного, материального мира во всем многообразии его проявлений. "Материя и движение бесконечны", - восклицает автор "Тристрама Шенди".